Сет улыбнулся. Я понимал, искренности в его словах ни на грош. Но решил потрафить ему.

– Об этом стоит подумать, Сет. Я так и сделаю.

– И правильно.

Мы уже подошли к моей машине, Сет поднял в прощальном жесте ракетку, повернулся и пошел дальше вниз, к спортивному залу. Я постоял, глядя на темное окно моего кабинета, за которым провела какое-то время супруга Сета; теперь уж она, наверное, ушла. На мой взгляд, лучшего она и сделать не могла. Я залез в машину, включил двигатель и тоже поехал домой.

* * *

К половине одиннадцатого я помылся, побрился и оделся в мой лучший пасхальный костюм – двойку из сирсакера, она у меня еще со студенческих времен. В прихожей я сталкиваюсь с вошедшим через парадную дверь Бособоло. Он пропускает вперед Скакунка, и тот стремглав летит на кухню.

Я останавливаюсь в дверном проеме, чтобы окинуть Бособоло взглядом, веселым и одобрительным. Вот человек, которым я восхищаюсь, сухопарый африканец с аскетичным лицом, почти наверняка оснащенный длинным туземным пенисом. Оба мы уверены, что обладаем одинаковым нешаблонным, сдержанным чувством юмора, каковое почитаем также и редкостным, и по этой причине относимся друг к другу с проникновенной почтительностью. Ему нравится, что я живу один, не испытывая, по-видимому, жалости к себе, и что время от времени у меня ночует Викки. Я же уважаю его за то, что он изучает Гоббса – в качестве противоядия от царящей в Институте слишком возвышенной одухотворенности.

Сегодня на Бособоло черные миссионерские брюки, белая рубашка с короткими рукавами и сандалии, но также и скверный аляповато-оранжевый шейный платок, купленный в день его приезда из Габона и делающий его похожим на старого блюзмена. За последнее время я дважды видел из окна машины, как он прогуливается под ручку – прямо за оградой Семинарии – с крепенькой белой семинаристкой, которая вдвое моложе его. По-видимому, в ее мансарде, а то и тут, наверху, разворачивается бурный, страстный роман.

Как он, надо полагать, экзотичен! Старый дикарский принц, годящийся ей в отцы, погукивающий на ней, точно безусый студентик.

Заметив меня, Бособоло останавливается под хрустальной люстрой, которую Экс унаследовала от своей тетки, и вглядывается в меня через прихожую так, словно нас разделяет невесть какое расстояние. Он предпочел бы сейчас, это я уже знаю, подняться к себе, включить приемник и послушать брата Джимми Уолдрапа из Северной Каролины, которым от души восхищается, хоть и не понимает – Бособоло жаловался мне на это, – каким образом брату Джимми удается держать в голове столь многое сразу и почему он так легко пускает слезу. Я видел у него наверху множество страниц с заметками, которые Бособоло делает, слушая эти проповеди. Здешняя его учеба закончилась.

– Как воскресная школа? – спрашиваю я, неспособный пригасить насмешливую ухмылку. Наши с ним отношения пронизаны сложной иронией.

– Вполне, вполне, – отвечает он суховато и серьезно, но не без некоторой нервозности. – Думаю, даже вам понравилось бы. Я беседовал с учащимися курсов повышения квалификации, прихожанами Второй методистской. Объяснял им происхождение мифа о воскрешении. – Бособоло презрительно улыбается. – Неандерталец полагал, что пещерный медведь мертв, а потом выяснялось, что это не так.

Могу себе точно представить, что подумали об этой удивительной новости учащиеся курсов – прожженные страховые агенты и вице-президенты банковских филиалов. Сейчас небось обсуждают ее в ресторанчике «Говард Джонсон».

– На мой вкус, объяснение слишком антропоморфное, Гас.

«Гасом» Бособоло называют профессора Института, неспособные произнести его изобилующее агрессивными согласными настоящее имя, – впрочем, ему, насколько я могу судить, это прозвище нравится.

– Наша цель – воссоединение, – отвечает он, отступая на шаг. – Бог входит, куда захочет. Иными словами.

Взгляд его черных глаз пробегается вверх по лестнице и спускается. Хорошо бы, конечно, с пристрастием допросить Бособоло насчет его семинарской крали, но это было бы некрасиво с моей стороны. Он женат, у него дети, и, возможно, происходящее для него – отнюдь не шутка. Все-таки маловато во мне качеств Финчера Барксдейла.

И я с насмешливой серьезностью покачиваю головой:

– Не думаю, что в таких рассуждениях присутствует хоть какая-то логика. Простите.

Мы разговариваем, стоя на двух концах просторной прихожей – при таком расстоянии между собеседниками никакая серьезность не может быть чрезмерной.

– Эйнштейн верил в Бога, – быстро отвечает он. – Логика у нас есть, и самая чистая. Вам следовало бы поприсутствовать на наших дискуссиях.

Он держит в руке большую черную книгу, Евангелие, однако его костистые пальцы лежат на обложке, полностью закрывая название.

– Боюсь, они лишат меня ощущения тайны.

– Мы же не Баха там слушаем, – говорит он. – Мы говорим о вере. Стало быть, вам терять нечего.

Он улыбается, гордый тем, что смог к месту упомянуть Баха, которым, как ему известно, я восторгаюсь и которого оба мы находим изнурительным.

– А сомневающиеся среди вторых методистов встречаются?

– Во множестве. Но я предлагаю им лишь то, что доступно всякому. Рано или поздно каждый из нас умрет и сам выяснит все до тонкостей.

– Уж больно вы суровы.

Глаза Бособоло поблескивают от веселья и твердости. Свое дело он знает.

– Когда возвращусь домой, буду более жалостлив.

Брови его приподнимаются, он делает шаг к лестнице. О вчерашнем визите Уолтера он ни словом не упомянул. Не сомневаюсь, Бособоло позабавило бы сообщение, что Уолтер принял его за дворецкого. Проветривая поутру дом, я ощутил шероховатый запах пота, глубоко проникший в ноздри, словно едкое предупреждение: с этим мужиком шутки плохи. Для него вера – вовсе не спорт.

– А Гоббс? – спрашиваю я, уже готовый отпустить Бособоло. – Его вы обсуждаете?

– Гоббс тоже был христианином. И думал о бренности. – Он недвусмысленно дает мне понять: да, я волочусь за крепенькой семинаристочкой, и, нет, я не отвергаю этого, а тебе лучше в мои дела не соваться. – Наверное, вам все же стоило бы побывать у нас.

– У меня слишком много мирских дел.

– Ну, тогда переделайте их сегодня, – говорит Бособоло и, помахав мне пустой ладонью, начинает подниматься по лестнице, одолевая по две ступеньки за раз, а достигнув темноватого второго этажа, сообщает: – Бог улыбается вам сегодня.

– Это хорошо, – отвечаю я. – Я тоже ему улыбнусь.

Я захожу на кухню, чтобы выставить оттуда Скакунка, а затем покидаю дом.

Пересекая город, я миную Семинарскую улицу и маленькую Первую пресвитерианскую церковь, белый шпиль которой указывает в облака. На Площади церквей нет (но стоит множество автомобилей). Сидящий в инвалидном кресле мужчина в оранжевой куртке заглядывает в окно закрытого кафе-мороженого, на тротуаре возвышается единственный наш черный полисмен, весь обвешанный полицейским снаряжением. Мини-автобус «Де Токвиля», немного погромыхав впереди меня, исчезает, свернув на Уоллес-роуд. Оба светофора переключаются в бледном солнечном свете на зеленый. Идеальное время для ограбления.