должен был устроить великий той. (Той – торжественный пир, часто употребляемый в источниках термин.) И не только по случаю рождения внука Ибрахима Султана. Тимур решил сделать в свое отсутствие правителем Самарканда сына Шахруха. Почему не Мираншаха? Тут все просто. Мираншах, как более опытный правитель и военный, занимался управлением в южных провинциях молодого государства Тимура и прикрывал Шираз, который получил в наследство сын погибшего Умаршаха – Пир Мухаммад Мирзо. А молодой отец Шахрух, которому только что исполнилось восемнадцать лет, пусть управляет в Самарканде.

По пути на Кавказ эмир Тимур наставлял его:

– Когда будешь дома, сын мой, то не забудь сразу осведомиться о положении населения. Во-вторых, в богобоязненности и богослужении будь совершенен. Во всех областях, когда назначаешь в канцелярию начальников и даруг, назначай только богобоязненного, искреннего мусульманина, а не такого человека, который причиняет насилие мусульманам. А ежели увидишь, что тот причиняет насилие и вера его хороша только на словах, то такого не оставляй живым. Будь и жесток и справедлив одновременно, сын мой, и дело пойдет, поверь мне.

Вместе с Шахрухом он отправил домой и весь свой гарем. Ему предстояли переходы через горные перевалы и кровавые битвы с неверными горцами. Там женщинам делать было нечего.

Тема газавата все сильнее обуревала его. Он искренне пытался понять, за что Бог отнял у него столь любимого сына, ведь он создавал святым мечом государя-мусульманина великое царство! Что же он делал не так? Неужели и впрямь башни из голов мятежников-мусульман в каком-нибудь Исфахане – это великий грех? Но ведь один Бог на небе и один султан на земле? С этим кличем он продвигался по просторам Азии! Продвигался с «клинком справедливого царя», как и сказано в хадисе. Господь не убивал его самого, Тимура, в битвах или болезнями, а значит, он был нужен Господу, он отнимал тех, кого он, Тимур, любит! Значит, Господь по-прежнему верил в него и просто испытывал его и учил. Жестоко, да. Но на то он и Господь! Но чему учил и что хотел от него?

Тимур наконец все понял. Ответил на все вопросы. Он так и сказал Сайфу ад-Дину во время одной из бесед:

– Я долго спрашивал и услышал. Я понял волю Аллаха: Бог хочет от меня священной войны. И мы начнем ее, и будет она самой кровавой и самой праведной войной с тех пор, как сам пророк брался за саблю.

В ближайшие месяцы, преодолевая горные перевалы, великий эмир Тимур со своими полководцами, сыновьями и внуками вновь прошел по Закавказью огнем и мечом, и кто не скрылся от него, тот погиб.

После того, как дело было частью сделано, Тимур пригласил к себе жен. Первой была «высокая колыбель» Сарай Мульк Ханум, второй – Туман-ага, третьей – Чолпан-Мульк-ага. Спутница по дальнему походу в Дашт-и-Кипчак попала на третье место, она наконец-то, смирилась с тем, что государь будет любить их всех и по-другому не бывать.

Именно тогда он и узнал, что с другой стороны Кавказа в его сторону, также опустошая все вокруг, навстречу ему идет неугомонный хан Тохтамыш…

Глава вторая

Битва на Тереке и падение Золотой Орды

1

«Во имя всемогущего Бога спрашиваю тебя: с каким намерением ты, хан кыпчакский, управляемый демоном гордости, вновь взялся за оружие? Разве ты забыл нашу последнюю войну, когда рука моя обратила в прах твои силы, богатства и власть? Образумься, неблагодарный! Вспомни, сколь многим ты мне обязан. Но есть еще время, ты можешь уйти от возмездия. Хочешь ли ты мира, хочешь ли войны? Избирай. Я же готов идти на то и на другое. Но помни, что на этот раз тебе не будет пощады».

Именно такое письмо получил Тохтамыш в своем лагере, едва перешел Большой Кавказский хребет. Его вручил опытный дипломат Тимура – Шамс ад-Дин Алмалыги. Тохтамыш смотрел на гонцов и думал: казнить их или отпустить? В первом случае велик риск суровой расплаты: еще со времен Чингисхана повелось так, что город, убивавший гонцов, подвергался истреблению и разграблению. А новая битва была неминуема, Тохтамыш знал это. Ордынская знать буквально привела его сюда – мстить за сыновей и дочерей. Но что думал он сам о будущей битве? Так ли он хотел испытать судьбу еще раз? Что подсказывала ему интуиция вождя народа и полководца? Она подсказывала ему, что не стоит искать новой войны с эмиром Тимуром. Правитель Мавераннахра был как заговоренный, ничто не могло его взять. А еще Тохтамыш знал о том, как стремительно Тимур продвигается по всей Азии на запад, как захватывает одну крепость за другой, и ничто не может его остановить.

Нет, обжившись в Орде за эти три года, Тохтамыш вдруг осознал, что мог бы спокойно править на великих просторах Дешт-и-Кипчака, где не было ему соперников. Где он был абсолютно волен делать то, что захочет. И никакой Тимур не сунулся бы в его степь, потому что она даром была ему не нужна – азиатскому льву подавай крепости и города, у него непочатый край работы у себя дома. Там османы и мамлюки, а на востоке – индийцы и китайцы, и все преступно богаты! Тохтамыш понимал, что именно эти земли привлекают ненавистного Хромца, а не раздольная и бескрайняя Половецкая степь.

У Тохтамыша уже был новый гарем, стали рождаться новые дети. Гнев и ярость, так мучившие его в первые месяцы после позорного поражения, прошли. Русские князья поклонились ему, литовский князь Витовт тоже не был ему враждебен. Кажется, живи и радуйся! Но если бы он сказал своим бекам: забудем о Кундузче, плюнем в сторону Азии и хватит об этом, – его бы очень скоро убили, потому что посчитали бы слабым и никчемным правителем и на его место быстро выбрали бы такого хана, кто пошел бы войной на Тимура. Поэтому войной на Хромца, собрав еще одно огромное войско, оставалось идти ему самому. Только на этот раз с минимальным обозом и небольшим количеством женщин.

Послам Тимура он горделиво бросил:

– Письмо вашего хозяина оскорбляет меня и моих подданных. Это эмир Тимур прошлый раз пришел на мои земли и напал на меня! Я же всего лишь хотел, чтобы он поклонился законному хану. Но, как видно, Яса великого Чингисхана, моего предка, написана была не для него. А теперь возьмите халаты, ведь я почитаю закон гостеприимства, и уходите подобру-поздорову! Уносите ноги, послы, пока я добр и не готов нарушить законы предков!

Поклонившись,