— Красные победили, только сами не поняли как, — продолжала сестра Фотиния. — У них весь Второй Петроградский полк, включая китайцев, драпанул с поля боя. Заняли штабной пароход, приготовленный для Троцкого… В общем, всех их под трибунал.

— Так и надо с этой сволочью! — хмыкнул безрукий солдат. — А нарком молодец: жесткий товарищ.

Раненые вокруг завозились:

— Правильно! А то одни будут кровь проливать, а другие за бабьими юбками прятаться?

— Условие надо ставить: либо получай пулю от своих — по гарантии, либо иди в бой, а там бог тебе в помощь: может, и не убьют.

Нина потерянно смотрела на клекочущих подбитых солдат: им не хватало собственной беды — хотелось добавить другим. Клим был для них предателем и дезертиром: он сражался не за Красную армию, а за Нину, и потому его следовало убить.

Снаружи раздался грохот телег, заржали кони. Взъерошенный Саблин ворвался в храм и торопливо захромал к отгороженной одеялами операционной:

— Сестра, раненых со станции привезли! — крикнул он, надевая на ходу халат. — Распорядитесь освободить место.

— Да куда же их?!

— Куда хотите!

— Варфоломей Иванович! — позвала Нина. — Что там происходит?

Саблин оглянулся. С улицы донесся винтовочный залп. Гул голосов стих; под куполом затрепетал крыльями голубь.

— Что?! Что?! — бешено заорал Саблин. — Они там дезертиров расстреливают! На Соборной площади! Перед всем строем!

Нина зажала рот кулаком, сестра Фотиния охнула. Снова раздался залп. Варфоломей Иванович пошел прочь, не оглядываясь.

Еще залп, еще… Сестра Фотиния погладила Нину по руке:

— Молись, милая…

Она посмотрела на нее обезумевшими глазами:

— Кому молиться?! Нас никто не услышит!

— Господь все ведает и помогает страждущим… — строго сказала сестра Фотиния. — Вон видишь святого с собачьей головой? Это Христофор; дивной красы был юноша, а чтоб девки не вводили его в соблазн, он попросил у Бога: «Сделай меня страшным, аки пес!» И все сбылось. Вишь, какие чудеса бывают!

Нина притянула колени к груди. Клима арестовали как дезертира… За то, что он не участвовал во вчерашнем бою.

Сестра Фотиния поднялась, стряхнула с подола налипшие соломинки:

— Я пойду узнаю, что там.

Нина до вечера просидела, не двигаясь. Мышцы окаменели, в голове — сухие сыпучие мысли.

Здесь, в Свияжске, дыра во времени. Проваливаешься в темное Средневековье с его дикостью и фанатизмом. Сознание, вывернутое наизнанку: просить у Господа не любви, не радости, а песью морду — чтобы доказать свою верность. Чем больше ты пострадаешь во славу догмы, тем больше тебе зачтется, а если ты при этом истребишь толпу иноверцев, так это верный путь к спасению. Впрочем, чего еще ждать от людей, у которых самые яркие события в жизни — война и публичные казни?

Не смей быть довольным, здоровым и счастливым! И спорить с догмой тоже не смей! Будешь высказывать еретические идеи — сожгут на костре; не пожелаешь участвовать в самобичевании — закидают булыжниками, оружием пролетариата.

Сестра Фотиния не возвращалась. Кто-то из легкораненых сходил за новостями: Троцкий поставил всех дезертиров в шеренгу и велел выйти каждому десятому — их расстреляли в назидание остальным. Нарком объявил, что такую меру наказаний применяли древние римляне и потому их полки славились отменной дисциплиной.

Наступила ночь, а Нина все так же сидела, не меняя позы, и смотрела на огонь коптилки на столике у дежурного врача. Ей казалось, что души расстрелянных бродят здесь, по рядам храпящих бойцов. Они еще не привыкли к собственной смерти, еще изумленно пробовали поднять чью-то кружку с водой или сказать что-то приятелям — ан нет, невесомые пальцы пролетали сквозь предметы, а голос никто не слышал.

Сестра Фотиния растолкала Нину:

— Жив твой-то! На станции он, у китайцев, служит им переводчиком. Вон, записку тебе прислал.

Трясущимися руками Нина взяла клочок бумаги, но в темноте не могла разобрать букв.

— Там написано: «Жди. Как смогу — приду», — сказала монахиня.

— Что там, на станции? — плача от радости, спросила Нина.

— Троцкий уехал в Москву. Прицепил оставшиеся вагоны к паровозу и укатил. Ленина, говорят, во время митинга на заводе серьезно ранила террористка.

El cuaderno negro, черная записная книжка

Заградотрядовцы прочесали окрестности вокруг Свияжска и выловили около четырехсот дезертиров. От расстрела меня спасли китайцы. В лучших традициях Поднебесной империи они кинулись в ноги наркому и — не без моей помощи — заявили, что покинули поле боя, так как неправильно поняли приказ. Если последнего переводчика убьют, отряд полностью потеряет боеспособность.

Троцкий смилостивился и расстрелял только Пухова, который не смог должным образом организовать дело. Леша даже не пытался оправдаться, только стоял — босой, в рубахе распояской — и молча ронял слезы. Революция предала его — самого верного, больше всех любившего ее.

В Свияжске думают, что случившаяся катастрофа — наказание за памятник… теперь уже Иуде Искариоту. После отъезда Троцкого следователем по делу об исчезновении скульптуры поставили татарина, который едва говорил по-русски; он что-то недопонял и решил, что нарком воздвиг монумент предателю, а не бунтовщику. В любом случае, ни Люцифера, ни Иуды больше нет.

Китайцы хотели забрать меня с собой: Хэ, новый командир отряда, приставил ко мне двух охранников и наказал беречь как зеницу ока. Но товарищ Скудра не отдал им меня, ведь кто-то должен составлять листовки по поводу ранения Ленина! Так что в дополнение к китайцам меня стали охранять два латыша. Пока начальство решало, что со мной делать — отправить с китайским отрядом на левый берег Волги, оставить при агитбригаде или расстрелять к чертовой матери, — мы с конвоем неплохо провели время, играя в карты. В результате у меня появился трофейный немецкий бинокль.

Второго сентября вернулся Троцкий и привез из Москвы двух переводчиков-китаистов, так что я остался в плену у Скудры.

Моя работа в La Prensa теперь кажется далеким сном. Я вспоминаю наше роскошное здание, золоченую Афину Палладу на куполе — она олицетворяла, представьте себе, свободу слова. Норовистая редакция, упоительная борьба честолюбий — где все это теперь?

Тогда я жил с ощущением, что именно Буэнос-Айрес — центр Земли, сосредоточие культуры, науки и техники. У нас ведь метро, у нас лифты гоняют по этажам; у нашей газеты собственные бюро по всей Америке и Европе… Так странно, что мои коллеги по агитбригаде никогда не слышали не то что о La Prensa, а даже о Буэнос-Айресе. Для них центр мироздания — это Восточный фронт, а Аргентина и Атлантида — понятия тождественные.