Опустив голову, она прижалась губами к его уху.

– Тим, ты ведь хочешь меня, правда? Ты сильно хочешь трахнуть меня, да?

Застонав, Коллин схватил ее за ягодицы, но она быстро отняла его руки.

– Да?

– Да.

– Я тоже очень хотела тебя, в ту ночь. Но затем появился он.

– Знаю. Я очень сожалею, что все так обернулось. Мы поговорили и…

– Знаю, он мне все рассказал. Что ты ничего не сказал о нас. Ты вел себя как настоящий джентльмен.

– Его это никак не касалось.

– Совершенно верно, Тим. Его это никак не касалось. А сейчас ты хочешь трахнуть меня, да?

– Господи, да, хочу, Глория! Конечно, хочу!

– Так сильно хочешь, что тебе больно…

– Больно до смерти. Боже, я умираю от боли!

– Мне так хорошо с тобой, Тим, так хорошо…

– Подожди немного, малышка, только подожди… И ты узнаешь, что такое хорошо.

– Я это знаю, Тим. Похоже, я думаю только о том, как заняться с тобой любовью. Ты ведь это понимаешь, да?

– Да. – Боль стала такой невыносимой, что у Коллина на глазах навернулись слезы.

Она слизнула соленые капельки.

– Ты точно хочешь меня? Ты в этом абсолютно уверен?

– Да!

Тим почувствовал это до того, как сознание зарегистрировало случившееся. Подобно порыву холодного воздуха.

– Уходи отсюда.

Слова были произнесены медленно, отчетливо, словно их проговаривали много раз, добиваясь нужной интонации, нужной модуляции; говорившая наслаждалась каждым слогом. Она слезла с Коллина, позаботившись о том, чтобы с силой надавить на его эрегированный член, отчего тот ахнул.

– Глория…

Он продолжал лежать на кровати, и Рассел швырнула ему в лицо его джинсы. Когда Тим натянул их и сел в кровати, она уже скрыла свое тело под толстым длинным халатом.

– Уходи из моего дома, Коллин. Немедленно.

Пристыженный, он быстро оделся, а Глория стояла и смотрела на него. Она прошла следом за ним в прихожую, и когда он открыл дверь и переступил порог, резко вытолкнула его прочь и захлопнула за ним дверь.

Коллин оглянулся, гадая, смеется она или плачет за дверью и вообще выказывает ли какие-либо чувства. Он не собирался делать ей больно. Несомненно, он поставил ее в крайне неловкое положение. Он не должен был так поступать. Но Рассел определенно отплатила ему сполна за свой стыд, доведя его до грани, манипулируя им, словно подопытным, а затем резко опустив занавес.

Но, направляясь к своей машине, Коллин видел перед глазами ее лицо – и с облегчением подумал о том, что этой краткой связи настал конец.

* * *

Впервые за все время работы в прокуратуре штата Кейт позвонила и сказала, что заболела. Натянув одеяло до самого подбородка, она сидела, подложив под спину подушку, и смотрела на унылое утро. Всякий раз, когда Кейт пыталась встать с кровати, перед ее взором появлялся образ Билла Бёртона, подобного зазубренной гранитной скале, грозящей раздавить или пронзить ее.

Кейт сползла ниже, погружаясь в мягкий матрас, словно в теплую воду, вглубь, чтобы не слышать и не видеть ничего происходящего вокруг.

Они скоро придут. Как приходили к ее матери. Столько лет назад. Они бесцеремонно заявлялись к ее матери домой и засыпали ее вопросами, на которые та просто не могла ответить. Они искали Лютера.

Вспомнив вспышку Джека в ту ночь, Кейт зажмурилась, стараясь прогнать прочь обидные слова.

Черт бы его побрал!

Она устала, устала так, как не уставала ни на одном судебном процессе. И это все сделал он – точно так же, как сделал когда-то то же самое с ее матерью. Затянул ее в свою паутину, хотя она не желала иметь к этому никакого отношения, ненавидела это, уничтожила бы его, если б могла…

Кейт снова уселась в кровати, не в силах дышать, и крепко стиснула горло пальцами, стремясь предотвратить новый приступ. Когда боль утихла, она повернулась на бок и уставилась на фотографию матери.

Кроме него, у нее никого не осталось. Кейт едва не рассмеялась вслух. Лютер Уитни – вся ее семья. Да поможет ей Бог…

Она лежала в кровати и ждала. Ждала стука в дверь. От матери к дочери. Теперь настал ее черед.

* * *

В это же самое время всего в десяти минутах пешком Лютер снова перечитывал старую газетную заметку. На столе рядом с ним стояла забытая чашка кофе. Негромко ворчал холодильник. В углу монотонно бубнил телевизор. В остальном в комнате стояла полная тишина.

Ванда Брум была другом. Настоящим другом. С тех самых пор, как они случайно встретились в общежитии для освободившихся заключенных, где Лютер находился после последнего срока, а Ванда – после первого и единственного. И вот теперь она также умерла. Сама свела счеты с жизнью, говорилось в газете, заснула навечно у себя в машине, запихнув в рот пригоршню таблеток…

Лютер никогда не жил по общепринятым нормам, однако даже для него это было уже слишком. Происходящее могло показаться каким-то затянувшимся кошмарным сном; вот только всякий раз, когда он просыпался и смотрел в зеркало на то, как холодная вода стекает по его еще более сморщенному, еще более осунувшемуся лицу, Лютер понимал, что этот сон никогда не закончится.

Грустная ирония судьбы заключалась в том, что именно Ванда предложила обчистить дом Салливанов. Оглядываясь назад, Лютер видел, что эта затея была жалкой, ужасной, но родилась она именно в плодовитой голове Ванды. И та упрямо держалась за нее, несмотря на уговоры Уитни и ее матери.

В конце концов они составили план, и Лютер его осуществил. На самом деле все было просто. И, оглядываясь назад, он с леденящей дрожью вынужден был признать, что сам хотел этого. Это был вызов, а вызов в сочетании с огромной добычей явились слишком большим соблазном, устоять перед которым он не смог.

Что должна была почувствовать Ванда, когда Кристина Салливан не села на самолет? И у нее не было никакой возможности предупредить Лютера о том, что берег далеко не такой пустынный, как они были уверены…

Ванда подружилась с Кристиной Салливан. И дружба эта была абсолютно искренней. Последний отголосок настоящих, живых людей среди той сибаритской жизни, которую вел Уолтер Салливан. Где все были не только внешне красивыми, как Кристина Салливан, но также образованными, утонченными и обладающими связями, – какой она, Ванда, не была и никогда не могла стать. И благодаря этой быстро развивающейся дружбе Кристина Салливан стала рассказывать Ванде о том, о чем не должна была, – в том числе и о местонахождении и содержимом потайного хранилища, спрятанного за зеркальной дверью.

Ванда была убеждена, что у Салливанов так много всего, что столь маленькую потерю они, скорее всего, просто не заметят. На самом деле мир устроен не так, Лютер это знал, и Ванда, скорее всего, также это знала; но теперь все уже не имело значения.