— Д’Экюре! В лагерь! — завопил Карл. — Поднимай пожарный отряд!

Д’Экюре не стал задавать вопросов: король, продолжавший что-то кричать сарацинам, вряд ли сейчас был расположен отдавать приказы, а старшим после него был, без сомнения, Карл. Сир Готье согнулся и трусцой побежал к лагерю, увязая в песке, — там уже виднелись огни и звучал тревожный гул и звяканье оружия. Воины короля были готовы вступить в бой с врагом, едва продрав глаза, — но далеко не всякий из них сообразит, что в нынешнем положении не за копье надо хвататься, а за бадью с водой. Пока они этой поймут, тушить уже будет нечего.

Все это пронеслось у Карла в голове в мгновение ока. За это время сарацины на том берегу решились, видимо, испытать судьбу и потратить лишний снаряд на то, чтобы попытаться убить христианского короля. Еще одна огненная птица взметнулась от стен ЭльМансуры, хлопая крыльями над водой. Она летела прямо на Людовика, но тот не отступил и даже не пригнулся, так, словно верил, будто птица эта разобьется о какую-то невидимую преграду, воздвигнутую вокруг него. Карл кинулся к нему, взрывая носками песок, — но не успел.

Жан Жуанвиль оказался быстрее. Хотя он просто стоял ближе — так себе потом говорил Карл, ничуть не считая спасение жизни Людовика достаточным основанием, чтобы улучшить свое мнение об этом лизоблюде.

Король и налетевший на него коршуном Жуанвиль рухнули наземь, вздымая тучу песка, почти в тот самый миг, когда полыхающий снаряд упал перед ними и покатился по земле там, где они только что стояли. Карл видел, как отчаянно борется Луи с Жуанвилем, пытаясь встать и, вероятно, продолжить служить живой мишенью для сарацин. Но Жуанвиль крепко прижал его к земле и рявкнул ему что-то с такой яростью, что поразил, кажется, даже самого короля, явно не ожидавшего столь грубого обхождения от своего наипокорнейшего слуги. Карл расслышал только: «…раз уж вам жизнь не дорога!» — хотя много бы дал за то, чтобы знать в подробностях, что же сказал тогда Жуанвиль его брату. Впрочем, слова имели явно не столь большое значение, как грубость, — Луи притих и даже позволил Жуанвилю оттащить себя прочь от канала, под защиту уцелевшей шато. Карл шагнул им навстречу, подхватывая короля с другой стороны и подставляя ему плечо. Луи еле шел, с трудом переступая ногами: похоже, его оглушило снарядом, пролетевшим совсем близко.

— Надо… защищать… — задыхаясь, проговорил он, когда Карл с Жуанвилем усадили его на землю. — Если… они… сожгут орудия… мы не сможем…

Его прерывающийся голос был заглушен грохотом нового снаряда, врезавшегося на сей раз в шато, которую выпало охранять Карлу. Огонь ревел и полыхал над их головами. От лагеря к ним уже бежали люди с бадьями для воды и песка. Д’Экюре был с ними. Карл поднял голову, оглядывая грохочущие и шатающиеся доски. Поздно, слишком поздно: все было кончено. Даже безрассудная выходка Луи не спасла башни, готовые вот-вот обрушиться на головы тем, кого они были назначены защищать.

— Жуанвиль, — отрывисто сказал Карл, и тот взглянул ему в лицо. Взгляд у него был быстрый и умный, цепкий, и в нем не было сейчас даже тени того приторного умиления, с которым Жуанвиль вечно таращился на короля и от которого Карлу хотелось как следует пристукнуть этого прощелыгу. На сей раз этого взгляда хватило, чтобы они поняли друг друга без слов. И, молча подхватив Луи под руки с обеих сторон, потащили его вперед, прочь от горящего орудия, не слушая сбивчивые, ошеломленные речи, которыми король пытался их удержать.

Они отошли на десять локтей от шато, когда башня загрохотала и рухнула, осыпаясь на песок водопадом горящих досок. Воины пытались сбить огонь со второго орудия, но оно продержалось немногим дольше, и тоже в конце концов обвалилось и погребло под собой двух рыцарей, чьи крики потонули в реве костра. Сарацины тем временем сделали еще один выстрел со своего берега, прямо в гущу мечущихся среди огня людей. Назавтра, когда подсчитали потери, оказалось, что крестоносцы лишились девяти отважных воинов — и это при том, что ни один солдат ни на одной стороне не успел обнажить меча. Несколько рыцарей, поняв, что битва за шато проиграна, кинулись к каналу и стали метать через него копья, и тогда сарацины убрались за стены ЭльМансуры, забрав свой дьявольский камнемет с собой.

То была первая встреча воинства Людовика Святого с «греческим огнем». Наутро, когда рассвело и дым, вздымавшийся над обугленными обломками башен, улегся, стало очевидно еще одно несчастье. Под прикрытием суматохи и хаоса во время вчерашнего пожара сарацины успели разрыть берег, расширив устье канала в том месте, где христиане начали строить дамбу. В итоге канал Ашмун вновь стал так же непереходим, как в тот день, когда крестоносцы впервые к нему подошли.

Горстку сарацин, вышедших той ночью с камнеметом, вел султан Факр эд-Дин. Все христианское войско узнало наутро это имя, и все проклинали его, глядя на груду обломков, в которые превратилась гордость осадных машин армии крестоносцев.

О самоубийственной выходке короля, едва не стоившей ему жизни, равно как и о спасении этой самой жизни Жуанвилем, никто не узнал. Они оба молчали о произошедшем, и Карл тоже не спешил делиться ни с кем, а д’Экюре, как выяснилось, умел держать язык за зубами. И это расположило Карла к нему куда больше, чем расположило его к Жуанвилю спасение им сумасбродной головы французского короля.

Следующая неделя прошла в бездействии и мрачном унынии, близком к отчаянию. Король вышел из своего шатра на следующий же день, принеся недолгое облегчение тем, кто тревожился о нем, зная его непосредственное участие во вчерашнем сражении. Однако Людовик пробыл с воинами недолго — он был слаб — и ограничился воззванием к терпению и мужеству, добрым словом о павших и просьбой довериться Господу, пути коего неисповедимы. Затем он повелел отправить в Дамьетту гонца с приказом сей же час разобрать столько кораблей, сколько понадобится, и немедленно приступить к постройке новых шато. Увы, иного пути не оставалось — в пустыне больше неоткуда было взять древесину. А то, что на обратном пути войско станет гораздо меньше, а стало быть, меньше понадобится и кораблей, уже сейчас было очевидно для всех.

Но также очевидно было и то, что даже при самом благоприятном ходе дел новые шато будут готовы не раньше, чем через месяц. И еще столько же времени понадобится, чтобы переправить их от побережья к каналу Ашмун. Людовик не мог, да и не хотел ждать так долго.

— У нас нет выбора, сир, — пытался убедить его епископ Шартрский, а также Рауль де Божон, Кретьен де Савер и другие рыцари, которым король доверял и совета которых слушал. Робер и Альфонс тоже были среди них. Особенно старался последний, пытаясь убедить короля, что наиболее разумное сейчас — отступить к Дамьетте, дождаться подкрепления и новых орудий, и тогда возобновить поход, по возможности обогнув злосчастный канал. Роберу не нравился этот план, да и Карлу тоже, но был ли у них в действительности выбор? Если и так, то никто его не видел.

Однако Луи и слышать не желал об отступлении. Он страшно рассердился, когда об этом зашла речь. Король Людовик сердился редко, но когда такое случалось, в гневе он был тяжел.

— Извольте поправить вашу котту, сир де Савер, она задралась и выглядит недостойно, — отрывисто сказал король, холодным взглядом обводя притихших вельмож. — Извольте начистить вашу кольчугу, сир де Божон, она выглядит так, словно не чищена месяц, а ведь вокруг нас полно песка. Вы, брат мой Робер, будьте любезны сперва протрезветь, прежде чем одаривать меня вашим бесценным советом. Что же до вас, ваше преосвященство, — он повернулся к епископу Шартрскому, прищурившись, — то да будет милость ваша прочесть молитву и попросить Господа о помощи нам в этот час. Я для того вас звал в этот поход, чтобы с вашей помощью руки протягивать к Богу, а не чтоб выслушивать ваши измышления о том, как вести войну. Хотели бы вы стать воином — им бы и стали, а не прелатом.