вот что умеем делать, — сказала дрессировщица.

Она скатала в рулон лежащий на полу у порога половик и положила его перед Пашкой. Толкая рулон пятачком перед собой, Пашка быстро его развернула.

— Во дает! — удивился Семен.

Затем по просьбе дрессировщицы Семен придвинул к столу стоящий в углу сундук, а Зинаида поставила на стол блюдце с молоком.

— Але! — крикнула дрессировщица, ударив ладонью по сундуку.

Пашка тотчас вспрыгнула на сундук и, упершись на передние ноги, поерзав, села на зад. Дрессировщица попросила у Зинаиды ее белую косынку с головы и, приговаривая: «Мы едим опрятно, не как какие-нибудь свиньи», повязала ее вокруг Пашкиной шеи. После этого Пашка приблизила морду к блюдцу и с хлюпаньем его опорожнила.

— Ну умора! — ахнула Зинаида.

Семен от изумления только покрутил головой.

Потом Пашка, получая от дрессировщицы легкие шлепки по заду, прыгнула несколько раз туда и обратно через скамейку.

— Браво, Паша, браво! — похвалила ее дрессировщица и вздохнула: — Ну, мне пора. — Голос у нее дрогнул. — Прощай, Паша! Не рассталась бы я с тобой, если б все от меня зависело… — она похлопала Пашку по шее и решительно, с отчаянием сказала: — Все.

Затем, попрощавшись с Семеном и Зинаидой, быстро, без оглядки вышла из избы. Слышно было, как она с силой хлопнула дверцей автобуса и нажала на полный газ…

Журавлевы взглянули на стоящую перед ними посреди избы свинью.

— Это надо ж, — улыбнулся Семен, — даже не верится…

Он взял из вазочки на столе конфету, поднес ее к Пашкиному пятачку и неуверенно произнес:

— Ну-ка, Паша, потанцуй… вальс!

Пашка закружилась. Семен с Зинаидой засмеялись. Потом под хохот хозяев Пашка разворачивала половик и прыгала через скамейку.

— Ты смотри, смотри, что делает! — хохотал Семен.

— Ой, не могу! — держась за живот, стонала от смеха Зинаида.

— Паша, але! — хлопнув по сундуку рукой, крикнул Семен, подражая во всем дрессировщице.

Пашка, все еще с косынкой на шее, проворно уселась за стол. Зинаида налила из самовара в блюдце остывшего чаю, и Пашка с готовностью его выпила.

— Еще, еще подлей! — утирая слезы, смеялся Семен.

И опять Зинаида, надрываясь от хохота, наливала Пашке чаю.

Вдруг Семен замолк и остолбенело уставился на свинью. Лицо у него вытянулось.

— Ну а дальше-то что? — проговорил он.

— Как что? — не поняла Зинаида.

— Что мы дальше-то делать с ней будем? А? Она ж теперь вон какая стала… интеллигентная… — Семен хотел еще что-то добавить, но только безнадежно махнул рукой.

Но Зинаида теперь догадалась, о чем речь, и лицо ее, обращенное к Пашке, стало вдруг жалостное и испуганное. Прикрыв ладонью рот, она опустилась на табурет и закачала головой. Хозяйственные планы Журавлевых безнадежно рушились.

— Связались на свою голову с кино с этим, — после молчания процедил Семен, даже с каким-то остервенением глядя на Пашку, которая в свою очередь, моргая длинными белесыми ресницами, спокойно и невозмутимо смотрела на хозяина.

Так и сидели они втроем с Пашкой за самоваром, и когда, смирившись с мыслью, что прогадали, Журавлевы готовы были начать смеяться над собой и над восседающей напротив свиньей, дверь в избу открылась и на пороге появилась и так и остолбенела на месте злополучная Нинка Филиппова — мало того, что завистливая, но к тому же еще и самая насмешливая и ехидная баба в деревне.

КОЛДУНЬИ

Каждую субботу после бани бабка Марья в светлой косыночке, в ватнике, с большим белым тазом под мышкой, сгорбившись в три погибели, семенит по дороге в конец деревни.

— Вон уж бабка Марья к Кирилловне почесала, — глядят в окно деревенские, — а мы еще в бане не были… Это надо ж, и таз с собой потащила!.. И чего они по субботам, как заговорщики, вдвоем у Кирилловны собираются?

— Колдуют старые, — пошутит кто-нибудь, — чего ж им делать еще?!

Красное закатное солнце пока не коснулось озера, но вода уже порозовела, почернели и удлинились тени от маленьких деревенских банек на берегу.

Бабка Марья спешит, торопится, из-под длинной юбки мелькают черные резиновые сапоги.

— С легким паром, баб Марья, — приветствуют ее встречные, — намылась уже?.. К Кирилловне направилась?..

Бабка Марья мимоходом кивает, улыбается и дальше бежит.

Кирилловна живет на краю деревни в большой старой избе. Бабка Марья, цепко хватаясь свободной рукой за перила, взбирается на крыльцо, входит в сени, открывает дверь в избу.

— Можно к тебе, подружка? — улыбаясь, переступает она через порог.

В избе к вечеру потемнело, только ярко блестят бок самовара на столе да риза иконки под потолком в углу.

— А неужто нельзя?! — тяжело переставляя опухшие, похожие на две чурки ноги, появляется из-за печи высокая грузная Кирилловна, одетая в широкую коричневую кофту поверх передника, — я все жду, думаю: «Чего ж это Марья запаздывает? Не угорела ли в байне?»

У самой Кирилловны глаза после бани совсем заплыли, лицо еще красное, неостывшее и, как всегда, важное — недаром, в отличие от морщинистой остроносой бабки Марьи, ее никогда в деревне не кличут бабкой Нюшей, а все — Кирилловной.

Бабка Марья ставит на лавку возле печи таз, суетливо снимает и кладет рядом с ним ватник и, оставшись в чистеньком выцветшем халатике, подсаживается к столу. И сразу же заводит речь про баню — сколько нынче воды нанесли в бочки, сколько горячей в котле осталось, кто намылся уже, кто нет, заодно соседей своих, хозяев бани, обсуждает — вот Васильевна, хозяйка, всегда постучит к ней в окошко, крикнет: «Баба Марья, баня готова, иди!», а вот Танька, молодуха Васильевны, никогда ее не позовет…

Тем временем Кирилловна втыкает в розетку шнур самовара и, медленно передвигаясь от стола к буфету, ставит на стол чашки, серого стекла вазочку с конфетами, тарелку с кусками холодной утрешней ватрушки и, соблюдя очередь, после бабки Марьи, рассказывает про свое мытье: нынче в бане уж больно жарко было, она прямо ослабела вся, хорошо еще Зинаида с детишками подошла, водой на нее холодной поплескала, в предбанник вывела, одеться помогла…

Самовар закипает, старухи чай наливают. Как положено, чай тянут из блюдечек, кисленькие конфетки посасывая, и заводят разговор опять же об этих конфетках, что как раз вчера в сельмаг привезли, о том, что сегодня опять к Завьяловым мастер из центра приезжал телевизор чинить, о том, что дачники на машинах из города понаехали, по деревне бог весть в чем ходят, прямо житья от них нет…

А уж как заговорят старухи про житье, так бабка Марья свой сгнивший забор вокруг огорода примется вспоминать — беда одна, куры соседские по грядкам бегают; а Кирилловна тракториста Володьку костить