забора, набычившись, стоит, носком босой ножки в землю уперся…

— Слава богу, — сурово говорит Кирилловна, махнув передником по столу, — дочки есть. Не одни. И пенсии хватает.

— Да что говорить, — поддакивает бабка Марья, подвязывая на шее потуже косынку, — не бедные! Да и много ли надо нам!

Говорят они напоследок что-то о пенсии — бабка Марья беспокоится, как бы опять в этот раз почтальоншу с пенсией не прозевать; а Кирилловна все про ситец на новый пододеяльник толкует.

— Ой, да, — вздохнет бабка Марья, вздохнет уже облегченно, успокоенно, будто только что они с Кирилловной очень важное, нужное для себя дело сделали, потом глянет в окно, засуетится, — матушки! Засиделась я у тебя, темнотища-то на дворе!

Одеваясь, таз подхватывает, смеется:

— Хотела после бани его к себе в избу занесть, так к тебе торопилась, опять забыла. Совсем ума не стало…

На крыльце старухи прощаются. В темноте сбоку желтые окошки изб светятся, за невидимым черным озером огоньки далекой деревни мигают.

— Не свались хоть, — напутствует бабку Марью Кирилловна, и, как только та сгинет в потемках, возвращается в сени, и, как тайную тайных, запечатывает изнутри свою избу на тяжелый железный засов.

Сергей Носов

СТИХИ

ЕЩЕ РАЗ О СЛОВАХ

Черносмородинный куст…

Настороженность веток…

Дед замирает в дверях…

Но не помню лица я…

Образы детства,

                         как разворошенные ветром

листья, мерцают.

И корнесловие памяти:

                                    «родина», «родинка»,

«род», «родники» — постигаем,

                                                 и чудится, мнится,

видится, слышится,

как над дорогою пройденной

в небе глубоком курлычут усталые птицы.

Памятью памяти,

памятью прошлого,

памятью промелька

юности, жизни, любви суматошной —

                                                          да мало ли! —

клясться не надо. Достаточно.

                                              …Родина, родинка —

две бесконечные,

две бесконечно большие и малые.

СТАРЫЙ ДОМ

…Войдешь во двор — угрюмая старуха

начнет тебя отслеживать сквозь стекла,

которые, должно быть, не менялись

еще с блокады.

                        Сразу представляешь

все внутренности дома: коридор

и комнаты с такими потолками

высокими, что даже непривычно.

Здесь прожитое время притаилось

и пропитало памятью предметы:

салатницу и рюмки (перебить их

не хватит жизни), стол, буфет, кушетку,

дверные ручки, коврик, фото в рамке,

на кухне табурет и даже гвоздь,

забитый кем-то в стену.

                                     В коридоре

реликтовая мебель разучилась

давно стареть. Уже смирились вещи

с диктатом постоянства. Убери

со шкафа пыльный довоенный глобус —

и лопнет мир.

                     …Но пахнет овощами,

и женщина несет горячий борщ

куда-то в темноту. И исчезает.

Вот и пришли, приехали… О смерти

или, еще смешней, — о смысле жизни

ни думать, ни тем более писать

не хочется. И правильно. Старухи

здесь курят «Беломор», а старики

из жизни уходили молодыми.

Евгений Попов

СТИХИ

«Я слышал, как рождаются слова…»

Я слышал, как рождаются слова

В тягучих каплях вспыхнувшего солнца,

И чья-то жизнь по-прежнему права,

Цепляясь за березку и оконце.

Ах, как красиво! И не тяжело

Вдруг позабыть весеннюю тревогу,

И полюбить, и жить со всеми в ногу,

И принимать калитку за крыло.

Слепят зарницы! Радость бытия

Перехлестнет и унесет за вами

Слезинки перелетного дождя.

И жизнь уже не рассказать словами.

А сердце от предчувствия болит.

Тасуем дни, гадаем: чет иль нечет.

Но как упорно стынет в небе кречет!

Но как слепяще белый свет горит!

«Дом в лесах. Фонтанчик сух…»

Дом в лесах. Фонтанчик сух.

И каштан уже потух.

Разговоры у подъезда

Двух всезнающих старух.

На четвертом этаже

Мама с дочкой загрустила.

И пластинку запустила,

И целебное драже

На ладони сосчитала.

И красиво и легко

Голосок выводит детский.

Крики за стеной, и резкий

Звук костяшек домино.

В до-минор ведет рояль.

В доме вещи запылились.

В шторе ветер, затаясь,

Выхватил бумажку. Жили, —

Там написано, — легко.

Слишком ветрено и рьяно.

Слишком жили высоко…

«Как хорошо иголкой в сене…»

Как хорошо иголкой в сене

Плыть в городском многоголосье.

И обращать свое вниманье

Лишь в окна верхних этажей.

Не узнавать знакомый дворик,

Квартал, заученный на память,

Линейку набережных звонких.

И где-то на Сенной найтись.

И заглянуть в глаза трамваю.

И окунуть свои в Гостиный.

Толпу гостей неторопливых

Разрезать, словно пароход.

И, уставая удивляться

Своим ногам нерасторопным,

Уставиться в дрожанье стрелки

И понимать, что не успел

Напиться головокруженья

Любимых улиц…

Мало жизни.

Владимир Барсов, Виктор Дальский

РАССКАЗЫ

КТО ОТЕЦ ВУНДЕРКИНДА?

Поздно вечером в квартире Волжиных раздался осторожный звонок. Семен Иванович открыл дверь и увидел лаборанта своей лаборатории Кандыбина со спящим ребенком на руках.

— Добрый вечер, Семен Иванович, не разбудил? — торопливо спросил Кандыбин.

— Нет… Супруга уже спит, а я работал… Что-нибудь случилось? — встревоженно спросил хозяин квартиры.

— Спит супруга? Ну и хорошо… Мне нужно поговорить с вами об очень важном и серьезном деле!

— Проходите! — вежливо сказал Волжин. — А почему вы с ребенком?

— Сейчас все объясню, — ответил, раздеваясь, Кандыбин. Ребенка он осторожно положил в кресло.

— Что все это значит? — встревоженно спросил Волжин. — Чей это ребенок?

— Так называемый… мой… — тихо сказал Кандыбин, указывая на сладко причмокивающего во сне ребенка.

— Почему «так называемый»? — поднял брови Волжин.

— А потому, что он на самом деле не мой! — свистящим шепотом произнес Кандыбин. — Этот ребенок — вундеркинд! Всего год, а мальчик уже и говорит, и читает… Представляете, что с ним дальше будет? Вы не думайте — я всю