начнет — обещал ей дрова на зиму подвести, а все не везет, а она ему уже два раза на маленькую давала…

— Ой, да! — вздохнет бабка Марья, подожмет губы и уставится в блюдечко.

Замолкают старухи, будто выжидают чего-то, будто для отвода глаз отговорили положенное, а теперь к главному делу подошли.

И вот Кирилловна рукой взмахивает, словно знак подает.

— Да кому мы нужны с тобой, такие старые! — выкрикивает она обидчиво. — Кому дело-то до нас есть?!

— Да уж верно, — подхватывает бабка Марья, — одни-одинешеньки…

Говорят старухи, будто в сотый раз перепетую песню заводят, — хоть и вдовые они, однако у обеих у них дочери в городе есть, которые каждое лето приезжают к ним с мужьями солидными, с детьми взрослыми, с подарками, а зимой матерей у себя в городе принимают… Но и правда в словах этих есть — не вернулись к старухам сыновья молодые с войны… Если б можно было б вернуть их как-нибудь, воскресить!..

Начинает бабка Марья:

— Был бы Шурик-то жив, враз бы все переделал!.. Ох и спорый он был! — трясет она головой. — Хочешь верь — не верь, мальцом, в школу еще не ходил, а уж козули сам себе смастерил. Дощечку тук-тук приколотил, скамеечку сварганил, руль приставил — и готово! Ванька Спицын прибежит, — это он после контузии ноги еле волочит, а тогда, маленький, шустрый был, — водой на дощечку поплескают и с горушки по снегу. Ванька на скамеечке сидит, а мой сзади пристроился. Эва! — бабка Марья смеется, в глаза Кирилловне заглядывает.

— А Борис у меня все на «катушке» катался, — говорит Кирилловна, — решето большое возьмет, водой на морозе обольет, сядет и с берега у сельсовета — на озеро. Потом раз пришел вымокший, другой — я возьми и спрячь решето. Он: «Мам, а мам, «катушки» не брала?» — «Да на что оно мне?!.» Так и не дала, — строго говорит Кирилловна, — а что? Не ровен час, в прорубь на «катушке» своей нырнет! Права я, нет?

— А как же! — кивает бабка Марья. — Не приведи господь!.. Я вот тоже летом как-то вожусь в избе, а Шурик маленький у забора под окошком играет. Вдруг слышу — бык ревет… Помнишь, пастух у нас в колхозе молодой такой, непутевый был — его потом на фронте убило, — стадо пасется, а он под кустом, бывало, спит… Так вот, пока спал он, бык этот от стада и убег. А бычина здоровый, злющий — его еще все в деревне боялись… Я на крыльцо, значит, выскочила — и, матушки, бык против Шурика стоит, землю бодает, копытами скребет!.. Я так и остолбенела вся — ни руки, ни ноги поднять не могу… Хорошо, деревенские подоспели, — облегченно вздыхает бабка Марья, — кто с ведром, кто с кувшином, кто с чем, палками по ним брякают, вокруг быка шум наводят… Испугался он, побежал… Во как бывает! Того и гляди случится что…

— А Николая, конюха одноглазого, помнишь? — начинает рассказывать Кирилловна. — Он еще, говорят, в войну на денек на побывку приехал, а у женки в избе мужик… Он повернулся — и за порог, и с тех пор от него ни весточки. Так однажды он Бориса, ему тогда, считай, годов пять было, на Сильву посадил. А Сильва — кобыла с норовом, кого хочешь сбросит, ее потом в войну на госпоставки забрали… Я выхожу, значит, из огорода и глазам не верю своим — Борис мой верхом на Сильве к крыльцу скачет… Тоже, вишь, у Николая ума хватило ребенка на кобылу посадить! А кабы сбросила? — сердится Кирилловна.

Самовар давно остывший стоит, чашки вверх донышками опрокинуты, все темней и темней в избе становится…

— Мужики поедут сетки проверить — и пустые вернутся! А Шурик с бережка у камушков поудит и полное ведерко плотвиц несет. «Мамка, — кричит, — жареху готовь!..»

— Зинаида Сергеевна, учительница Бориса — ну та, что после войны к себе в Калининскую в отпуск поехала и там на тропке на мине подорвалась: народ ходил — ничего, а она, говорят, пошла и враз наступила, — так она как-то встретила меня в сельсовете и говорит: «Что хочу сказать-то тебе: Борис твой уж очень хорошо на уроке считает. С какой угодно задачкой справляется…»

Так сидят старухи в потемках, то смеются, то сокрушаются, радуются прежним радостям, мучаются прежними горестями — снова их молодые сыновья с ними. Снова бабка Марья метет веником в сенях снег с черных валенок Шурика и, взглянув снизу в лицо его, радуется, что щеки у сына тугие, красные… А Кирилловна все конюха Николая бранит, а сама в душе гордится сыном, что не упал он с лошади, удержался — крепкий, значит… Сидят, колдуют старые — сероглазые сыновья в выцветших на солнце рубашках перед ними являются. Наполняется изба смехом мальчишеским, топотом ног босых, плеском воды озерной… Бабка Марья по берегу бежит, Шурика домой кличет, а Кирилловна из-за плеча Бориса в школьный задачник заглядывает и все радостно удивляется: в кого ж он уродился смышленый такой?.. И за окном не ночь наступает, а воскресное довоенное утро разгорается…

— Шурик, значит, боронит, а я на бровке сижу. Вдруг смотрю — матушки, чего это с ним?! Сел в телеге спиной к лошади и ну погоняет… Потом сообразила — девка по тропке неподалеку идет, вот он перед ней и изгиляется. А девка хоть и справная, да не с нашей деревни, с Каменочки, с той, что немцы в войну сожгли…

— «Борис, а Борис, говорю, вон ребята к Зойке Пантелеевой собрались. Сходил бы…» — «Да пусть, отвечает, уж больно тут интересно написано»…

То для старух сенокос жаркий наступает — Шурик с Борисом на копнах с граблями стоят, то дождь грибной моросит — и сыновья полные корзины волнух несут, то теплый майский праздник приходит — бабка Марья с Кирилловной на деревенском митинге у новой кирпичной школы с сыновьями стоят, первомайские песни из репродуктора слушают…

И вдруг чувствуют старухи — слезы глаза обжигают, застилают все, не дают смотреть…

И теперь в избе слышны плач и тиканье ходиков…

Плачут бабка Марья и Кирилловна, как положено, тоненько причитают: «Сыночек, родимый мой…», уголками косынок лицо утирают…

Когда же вдосталь они наплачутся, Кирилловна, утерев в последний раз слезу, говорит, как команду дает:

— Ну, будет. Навспоминались, наплакались — и ладно.

— И ладно, — шмыгнув носом, вторит бабка Марья.

Кирилловна поднимается из-за стола и, пошаркав по избе, на ощупь включает свет. И как не было колдовства — Борис в рамке на стене висит, на нем тот костюм, что ему после семилетки справили, а рядом под стеклом на фотокарточке вся пришедшая в гости к Кирилловне семья бабки Марьи уместилась — Шурик маленький возле матки у