А Яромир и Ярополк тем временем, сами не осознавая, потихоньку начинали почёсываться: то один прихлопнет несуществующую муху, то второй одёрнет и без того спущенные рукава… А Радомир знай тянет время!

— Прокляли, — балабол горестно хлопнул себя по колену и, не удержавшись, увлек меня в объятия. Я пискнула, ощутив недвусмысленно упёршиеся сзади рога. — Наша горлица горемычная света белого не видит от сего недуга! Вы только представьте страх какой: выдумали злые люди, что она пророчествовать умеет! И уверяют, что мерещится им всякое, и что слова она страшные молвит! Вот и ищем мы того, кто бы излечил болезную. Все сокровища отдадим, лишь бы спасти!

Радомир распустил тесьму на кошеле, позволив монетам блеснуть в свете огня, и даже рубашку на груди рванул: дескать, хоть что берите. А лиходеи бы и взяли. Подались вперёд, протягивая жадные трясущиеся ручонки; готовились уже и арбалеты заряжать, поддавшись напущенному зельем туману, да приметили мои вспыхнувшие золотом глаза и замерли. Показалось?

— Что языком чешет — то нестрашно. Мало ли, что кому баба сболтнуть может, — Яромир отмахнулся от видения, отвлёкся и принялся копошиться в волосах друга, уверенный, что вылавливает перебирающего лапками паука.

Ярополк словно и не замечал, яростно расчёсывая руки и приговаривая, что муравьям под кожей делать нечего.

— А глаза нечеловеческие? А когти вострые? — подливал масла в огонь рассказчик. — Говорят, видится всякое сначала, а потом она как слово молвит, так считай, что и всё…

— Нормальные у неё глаза, — отвлёкся на миг Ярополк и снова вернулся к прерванному занятию. Уже и рубаху задрал. Вот-вот вовсе с голым задом останется, спасаясь от непонятных видений.

— Так и я говорю, — подтвердила я, изменяя глаза на волчьи и проводя языком по клыкам, — врут всё, завистники проклятые!

— А! А?! — шарахнулись мужики, но тут же опомнились: перед ними сидела самая обычная баба. Без сверкающих глаз и выглядывающих между губ клыков.

— Точно, врут, — подтвердил «братец», — потому как никто, окромя тех, кому она пророчила, не видал ничего необычного. Вот как мы с вами сейчас сидим, сидели рядом с клеветниками. Фроська как была красавицей, так и оставалась! Никаких ведьминских когтей!

— Никаких! — развела я ладонями с отчётливыми волчьими когтями.

Перекупщики в ужасе воззрились друг на друга:

— Это же почудилось, да?

— Вот-вот, всем чудится, — вновь сверкнула я пожелтевшими глазами. — И слов страшных я никому никогда не говорила. Жадность вас погубит!

— Что? — хором переспросили начавшие сходить с ума, дёргающиеся бандиты.

— Слов страшных никому не говорила, — покорно повторила я, улыбаясь самой искренней из своих улыбок.

— Ну да, ну да…

— Зря вы с близкими не попрощались.

— А?!

— Спрашиваю, что ж вы кашей-то не угощаетесь?

— Ммммммме! — вставила своё веское слово Чернушка, всунув рогатую морду в круг света от костра.

Мужики не выдержали. Подскочили, завопили, заносились… Сталкиваясь и ругаясь, никак не могли выбрать единое направление бегства. Да и зелье дало о себе знать, спутав мысли окончательно. Яромир остался в одних портах, отмахиваясь скинутой одеждой от чего-то, видимого только ему; Ярополк, напротив, носился в одной рубахе, сверкая из-под неё обвислыми булками.

— Неужто не видите?! Баба! Ведьма! Пауки-и-и-и! — кричали они, падая, пачкая ладони и размазывая грязь по лицам. Полоумные…

— Чего не видим? — Радомир с нежностью обнимал меня: растрёпанную, с вытянувшейся мордой, волосатыми руками и острыми, готовыми нести смерть когтями.

— Вам не уйти отсюда! — пророкотала я.

— Что не так, друже?

— Случилось что? — Толстый и Тонкий в мою сторону старались всё-таки не смотреть, но, молодцы, виду не подали. Сделали всё, как надо.

— Ам! — подалась вперёд я, и это стало последней каплей.

Заверещав, как баба, которой шаловливые дети задрали подол, Яромир и Ярополк, если их взаправду так звали, бросились наутёк. Прямо так, полуголыми, позабыв обоз и спокойно вздохнувшую вместо того, чтобы испугаться, клячу.

— Фрось, мне сейчас в голову пришло, — задумчиво протянул Радомир, вылавливая последние отблески босых пяток среди деревьев, — а ты точно уверена, что это перекупщики Неждана?

Я пожала изменившими форму плечами, едва не разорвав при этом рубашку:

— А какая разница? Так и эдак повеселились.

Брошенная разбойниками одёжа отправилась прямиком в костёр: нам теплее, а им… а им — шиш; лишней телеге обрадовались в ближайшем селе так, словно только её для полного счастья и не хватало, а кляча, кажется, помолодела на радостях и готовилась пуститься в пляс вместе с новым хозяином. Спрашивать, с чего вдруг на никому не нужного бобыля[1] снизошла такая благость, одаренный старичок поостерёгся: передумают ещё! Ломанулся в дом, по самые пятки залез под кровать, выудил из угла куль стареньких обмоток и попытался всучить в благодарность припрятанные в них подёрнутые зеленцой медные монетки. Радомир мало того, что не взял, но ещё и втихаря выложил половину нашей снеди, пока дедок поочерёдно обнимал кормильцев, путаясь, называя меня отцом родным, а Толстого — матушкой. До торгового тракта идти оставалось всего нечего, но вяленой лопатки было жаль. Хотя слова в укор не произнёс никто. Вообще, мужики ещё долго молчали, лишь изредка кидая в мою сторону косые взгляды.

— Фрося, — первым разродился рыжий, — а ты нас через Выселки поведёшь?

— Так короче, — коротко пояснила я, даже не сверившись с картой.

— А в гости зайдёшь? Там сестрица твоя дома наверняка, — мечтательно облизнулся рыжий.

— Даже не думай! — я сунула ему под нос кукиш.

— Пхе-е-е-е! — ревниво рыгнула Чернушка.

— А что я? Я просто спросил!

Блюстительница порядка смерила меня подозрительным взглядом и, поддев рогами одеяло на ногах больного, забралась в тепло.

Взаправду похолодало. Хоть я последние месяцы мёрзла куда как меньше, а всё одно поёжилась, когда почуяла ледяной всполох ветра. Завистливо показав язык довольной козьей морде, я схватилась за второй край одеяла.

— Эй! — Радомир потянул на себя свой край. — Это я здесь умирающий! Хорош меня раскрывать!

— Умирающим удобства не положены. Зачем добро переводить, если всё одно на тот свет собрался?

— Тогда я передумал помирать!

— Тем более должен одеяло бабе отдать! Одеяло, последний кусь мяса и крепкое мужское плечо.

— Что, плечо тоже сожрёшь? — восставший из полумёртвых прикрыл конопатую физиономию до носа и сверкал хитрющими глазами.

— А тебе что, жалко? Второе ж есть!