Даже плечи не вздрогнули, хотя внутри скреблось, стучалось, требуя выпустить на волю, что-то чуждое и давно забытое.

— Фроська!!!

«Если ты так и будешь стоять на месте, идиот, я уже никогда не вернусь», — коротко промелькнуло в голове.

И Серый не выдержал: кинулся вдогонку, ухватил, поймал, прижал к себе. А я кусалась, царапалась и брыкалась, пока он просто держал и по-детски прятал глаза, не давая бросить оскорбление прямо в наглое, счастливое лицо.

— Я по тебе очень-очень скучал, — прошептал муж мне на ухо. — И пожалуйста, прошу тебя, не ходи к Выселкам. Выбери другую дорогу.

Холод пробежал по спине: он не имеет права просить меня. Ни о чём. Не сейчас.

— Что не так с Выселками? — я поймала щёки Серого в ладони, заставив посмотреть на меня.

Он скосил взгляд, наморщил лоб, подбирая слова.

— Это очень просто, — подсказала я, — что не так с Выселками?

— Деревни больше нет, — слова вырвались вместе с комом в горле. Оборотень пытался говорить что-то ещё. Гладил меня по спине, убирал волосы за ухо…

Я оттолкнула мужа так сильно, как могла. Он аж захрипел, сложившись пополам.

Обратилась я уже в лесу, убежав достаточно далеко, чтобы не слышать погони. Перекинулась, бросив обрывки одежды на месте, и припустила дальше. Вперёд. Домой.

С Выселками всё должно быть хорошо. Хоть что-то в этом мире должно остаться по-прежнему. Если не я, то хоть они. Богиня, пожалуйста!

[1] Бобыль — одинокий крестьянин-бедняк.

Деревня стояла на том же месте.

С теми же чуть покосившимися от времени домиками, с той же пыльной дорогой, с теми же никому особо не нужными, но всё равно старательно пропалываемыми (а что иначе соседи скажут?) огородиками. По дворам сновали упитанные, довольные жизнью коты; на крылечках восседали в кучах свежесобранного урожая хозяюшки. Дети, которых в деревнях с каждым годом всё меньше, бегали по перекопанным грядкам, гоняя ворон и, когда попадались, унося ноги от строгих родителей: нечего притаптывать землю, весной не засеем!

И чего бежала? Только одежду порвала. Не щеголять же теперь по родным местам в чём мать родила? Эдакой сплетне слишком обрадуется бабка Бояна. Жирно ей будет. Пришлось стащить сушащуюся в ближайшем дворе понёву и рубаху к ней. Оказались велики — хоть вдвое заворачивайся, — но ничего, переживём.

Мимо промчали два светловолосых мальчонки: совершенно одинаковые, с льняными кудрями, но тёмными взрослыми бровями. Их лица излучали радость, а маленькие рты раскрывались в беззвучном хохоте, словно насмеялись вдоволь и могли только широко улыбаться; следом, добродушно их припугивая, широко шагала Заряна. Всё такая же красивая, румяная… Будто и не прошло… Сколько? Три года?

Красавица прошла мимо, не заметив, не узнав старую знакомую. Видимо, оказалась слишком занята мелюзгой. Но и мне недосуг с ней лясы точить. Я торопилась по знакомым тропкам, по лазам в заборах, через чужие дворы туда, где уже давно должна была появиться.

А что, если встречу по пути Гриньку?

Выйдет из-за угла, упрёт, как за ним водилось, руки в боки, скажет грубую гадость, чтобы и я едко ответила. А следом Петька: добродушный, высокий, широкоплечий… И живой.

Не встречу. Уже никого из них, пока сама не шагну в Навь. И, пожалуй, рада этому. Только бы не столкнуться с деревенским головой…

— Смотри, куда идёшь! — взбеленилась я.

Неужто обойти сложно?! Я поднялась и потёрла ушибленный зад — синяк останется! — поправила волосы, подтянула сползающую юбку и только тогда посмотрела, кто это меня сбил.

Глаша!

Тётка Серого, до сих пор, как в детстве, внушающая безотчётный страх намозоленными ручищами и наморщенным лбом, заставляющая прятать уши и давать стрекоча, как только появляется на другом конце улицы! Казавшаяся сейчас куда менее крупной, она всё равно заставляла соображать, не попалась ли я на какой урезине. Глаша, что-то неслышно приговаривая, собирала в обронённую корзину рассыпанные яблоки. Не остановилась, чтобы доступно объяснить, что это мне, а не ей, по сторонам смотреть надо, не завопила, что «ходють тут разные, добрым людям мешают!», не обрадовалась, в конце концов, давно не виденной соседке…

— Я случайно, — попыталась завести беседу я.

Тётка даже головы не подняла.

— Я говорю, случайно я! — я повысила голос, присела рядом, подавая укатившееся подальше наливное яблочко.

Будто и нет меня. Ни меня ни яблочка.

— Давно не приезжала — засмотрелась по сторонам, — я сунула руку под самый нос бабе.

Глаша, неслышно покряхтывая, подняла корзину, повесила на локоть и прошла мимо. Я не выдержала, ухватила за плечо и развернула к себе:

— Чего молчишь? Али не узнала?!

Тётка посмотрела сквозь меня, поправила накренившуюся корзину, покачала головой и пошевелила губами. Но ни звука не вырвалось из её рта.

Я бездумно поднесла яблоко к лицу и вдохнула. Не пахло.

И тут тишина накрыла. Петухи не пели; коты не мяукали; листья, из последних сил цепляющиеся за почти голые ветки, не шелестели; босые пятки не ухали не земле; люди открывали рты…

Но ни звука.

В ушах звенела тишина, а жители Выселок беззвучными тенями проходили мимо. Они здоровались, переговаривались, шутили и ругались, но где-то далеко. В другом мире. Там, где я не могла их услышать. Там, где меня и не было.

— Глаша!!! — я подбежала, зло ударила женщину по руке, вдругорядь сбивая плетёнку со сбором, замахала руками, шлёпнула по спине.

Тётка заозиралась, видать, решив, что ума лишилась, присела собрать обронённое.

Тишина.

Мама!

Я развернулась и понеслась к дому.

— Мама!!!

Настасья Гавриловна устроилась под берёзой на старой телогрейке и перебирала хрупкие опята.

Осторожно, чтобы не повредить шляпки, счищала маленьким ножом хвоинки с листьями, срезала чумазые корешки, где пропустила, бережно складывала в чугунок — потушить на радость мужу; всё одно ведь не дождётся зимы, чтобы съесть заготовки, как добрые люди.

Я с разбегу упала на колени, чувствуя, как сползает, оголяя спину рубаха, поймала маленькую, с чуть шершавой кожей, руку.

— Мама?

Она замерла на миг. Неужто увидела? Почувствовала?

Приподняла уголки губ, выдохнув два слова там, где я не могла их услышать, и вновь склонила голову.

Серый нашёл меня здесь же. Свернувшись калачиком, положив голову матери на колени, я горько рыдала, не пытаясь утереть лицо. Слёзы стекали в уши, капали на платок с разложенными остатками опят, оставляли на нём влажные разводы. А мама сидела тут же, нежно улыбаясь неслышным никому мыслям. Наверное, она скучала. Наверное, думала, что у меня всё хорошо…