же в них вовсе не нуждаюсь. Если же говорил о библии, то только потому, что народ уже живет с этой книгой помимо меня, — и вот для беседы, когда слышишь ссылки на нее, — она необходима, и тогда невозможно то ужасное — употребляю прямо это слово — ужасное по легкомыслию отношение к ней, какое выразилось в брошюрах о ней, которую, к сожалению, раздают в твоем доме. Ничего такого — что ты заподозриваешь в нас, т.е. вера в чудеса, хотя бы иносказательно толкуемая, — при этом нет в нас. А просто мы считаем, что в библии или в толковании ее еще легче разобраться, чем в толковании некоторых мест Евангелия, — и там находим все, что нужно — и против мяса и против жертв и против видимого храма и против войны — находим, когда с любовью и с доверием, а не с предубеждением приступаем к тем людям, которые названы там пророками и у которых учился сам Иисус. Конечно мы откидываем все, что противоречит им, т.е. больше двух третей этой книги. Но все-таки приписывать какой бы то ни было книге значение, что она может помочь нам возвыситься к Тому, кто выше всего, я никак не могу; она только нужна тем, кто еще не разобрался в своих мыслях, ощущениях и наблюдениях и может помочь им разобраться в этом — может и каждому из нас помочь в этом при таких падениях. Но истинное возвышение духа достигается только молчанием, трудами в молчании, выдержкой плоти — постом и бодрствованием, молчанием в долгом уединении — и молчанием среди близких братьев, когда все согреты одним чувством, — и теми неизбежными делами любви и хотя бы малейшего самоотречения даже в наружном, которые постоянно и постоянно предлагает нам в жизни щедрый Господин ее. Когда я думал иначе, я обманывал себя. Это лучше всякого чтения книг. Мир тебе, дорогой брат Лев Николаевич, — я чувствую, что огорчил тебя, но написал и хочу послать. Не было бы у меня большей радости, чем если бы ты побывал с нами — и тогда бы наверное без всех этих слов понял то главное, что хочу сказать. Но да будет не моя и не твоя, а во всем Его великая воля, а мы Ее немощные рабы каждый на своей пашне. В противность всему моему письму в конце — прошу прислать мне еще одну книжку учения Христа — для детей — и жизнь Дамиана де Вестера[246] — эти книжки, чувствую, — будут большим утешением одному тут неизлечимо больному мальчику. Живу я по наружному — благодарение Богу — в чистоте — в трудах, и в бедности; теперь буду — и уже начал работать — в каменоломнях — а по вечерам хочу учиться ведерному ремеслу — и так хорошо, так хорошо мне тут — в этом забвении от всего, в пещерах, в этом страхе и трепете Божием, который не покидает меня. А Бог — неизреченный, невидимейший и неслышный Сам творит кругом Свое дело — и когда взглянешь, как увидишь ненароком это, то так сожмется все сердце от сознания своего ничтожества перед Ним, от боязни своим словом, своим делом и даже своею тайною мыслью загрязнить Его великое дело — что не знаешь, как укрыться, чтобы исчезнуть в Его великом Свете. И в этом блаженство. Господи прости нас и помоги нам — целую тебя крепким лобзанием — и приветствую твоих ближних и домашних и в особенности брата Душана, а еще больше сестру Марию Александровну Шмидт[247].

твой брат Леонид

Прости, что на этот раз не переделывал того, что писал, — а вышло так много, м.б. потому, что сейчас праздники у людей и нет наружной работы, — вот и захотелось совершить эту наружную работу писанья.

<На конверте:>

Тула.

Засека ст. М. Курской ж.д.

Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.

16

11 мая 1910. Урусово, Рязанской губ.

Мир тебе, дорогой брат Лев, прости, что так долго не писал, я даже и писал, но как-то не мог отослать письма. О брате Александре кроме слуха, который передал мне брат Душан Петр<ович>, — я никаких наружных известий не имею. Сердцем жду свидания с ним хотя и не скоро — и не знаю где. Но допытываться о правде слуха о кончине его видимой жизни как-то совершенно не имею желания. — Вернее, нет места в моем внутреннем человеке этой заботе. Это все [совершенно] не нужно. Пусть будет во всем высшая не наша Воля — и будем только ее искать. Мир тебе и всем твоим братьям, с которыми имеешь общенье. Брату Хилкову, сестре Марье Александровне Шмидт, сестре Александре Львовне[248], брату Душану Петровичу. Привет передают тебе и брату Душану брат Михаил, с которым я был у тебя осенью, и брат Григорий[249], который был у тебя раньше. Брат Григорий даже просит передать тебе его желание и надежду видеть тебя здесь у нас — приветствую тебя братским лобзанием.

Твой меньший брат Леонид Семенов

О себе ничего не могу писать. Мир тебе, дорогой брат Душан, и благодаренье, что помнишь меня, — приветствую тебя целованием заочным

Л.С.

<На конверте:>

г. Тула.

ст. Козлова Засека

Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.

17

75 июля 1910. Урусово, Рязанской губ.

Мир тебе, дорогой и милый брат Лев Николаевич, и братское лобзанье от меня немощного брата твоего Леонида. Я несколько раз принимаюсь писать тебе, но не могу, то одолевает парение мыслей, хочется слишком много сказать, чего — все равно не скажешь, то слова написанные кажутся — каменными и холодными в сравнении с тем, что заставило их писать, и даже холод их точно прокрадывается в сердце и мне тяжело писанье. Прости мне это — и прими эти строки как знак, что я тебя никогда не забываю. Прости меня и мир от нас всех тебе и всем твоим

твой брат Леонид Семенов

<На конверте:>

г. Тула

ст. Козлова Засека

Ясная Поляна

Льву Николаевичу

Толстому.

ГРЕШНЫЙ ГРЕШНЫМ

Бывают дни у человека, когда какие-то невидимые силы особенно сильно возвращают дух человека, заставляют оглянуться назад, на себя, на все пройденное им