14

1 декабря 1909. Урусово, Рязанской губ.

Мир тебе, брат Лев Николаевич, посылаю тебе выписки из учения Плотина[244], очень близкого нам человека — жившего во II в. после рождения Иисуса. Его жизнь описана учеником его Порфирием, а сочинения его, писанные по-гречески, под заглавием Эннеада почти целиком дошли до нас. Когда-то я читал их по-французски и делал большие выписки из них для себя. Эта тетрадочка нашлась у меня тут — и некоторыми его мыслями захотелось теперь поделиться с тобой. Хотелось бы знать, доставят ли они тебе ту радость общения с этим высоким по жизни и учению братом нашим, которую имею я. О жизни его самое существенное могу сообщить следующее (сочинения его очень трудно достать теперь — у меня был прекрасный французский перевод со многими параллельными местами изд<ания> французск<ой> акад<емии> наук — 1857).

Плотин с юности искал Бога — и знал все учения современных ему образованных людей. Жил долго в Александрии, но не удовлетворенный этими учениями отправился в Индию к браминам — вернувшись оттуда, поселился в деревеньке неподалеку от Рима — и здесь вел строгую [отшельническую] жизнь, [не ел мяса], никуда не отлучаясь уже до самой смерти. Его окружали молодые и старые ученики, среди них и девушки и женщины. Среди более отдаленных от него людей возникли — и сохранились предания о том, что он святой и чудотворец. Это свидетельствует конечно только о том, что он был действительно человек прекрасной жизни. Он не ел мяса, вообще был очень строг в пище, никогда ничего не рассказывал о себе и запрещал изображать себя в статуях и в картинах, как это было принято в том обществе, говоря, что Богу, который невидим, это не нужно. О его любви и душевной проницательности и преданности своим близким свидетельствует Порфирий рассказом о том, как он сам, придя в отчаяние от бессмыслицы видимой для него жизни и не находя того, о чем учил учитель, думал наложить на себя руки — и как в эту минуту в дверях его дома показался Плотин. Тот почувствовал, находясь в своей деревеньке, борьбу своего ученика — и пришел сам в Рим его утешить. Плотин ласково успокоил его и посоветовал ему страннический путь. Порфирий сам достиг впоследствии того же, что и учитель, и оставил нам, кроме издания сочинений Плотина и описания его жизни, и свои очень чистые писания. Во время странствия Порфирия Плотин и написал свою книгу, т.е. вообще ничего не писавший ни раньше ни после, он писал ее для Порфирия, чтобы не прерывать с ним видимого общения, писал письма, в которых изложил все свое учение. О всей возвышенности и чистоте этого учения не могу ничего говорить — она из всех древних греческих книг нам самая близкая. Все так называемые великие учители христианской церкви — Августин, Ориген и др. брали из книги этого язычника самые лучшие места своих писаний, даже часто, может быть, не разумея всей силы жизни, которая скрыта за ними у Плотина. [Вот и все о нем.] Сам же он об учении Иисуса ничего не говорит, да и наверное не знал, судя по обстановке, в которой жил, или еще вернее не нуждался в этом, имея сам доступ к Тому, которого искал. Из учения его тебе особенно близко должно быть его учение, которого держался он строго и в жизни, учение о неделании, рагсе que Dieu, как он учил, n’est pas en mouvement[245]. Вот и все, что могу тебе сообщить о нем. Мир ему и тебе — и [вашему] твоему союзу с ним, который ты наверное заключишь.

Писать о себе пока ничего не могу, а на твое письмо ответил подробно, но ответа пока тоже еще не могу послать.

Приветствую тебя и брата Душана лобзанием братским твой брат Леонид.

Книг не получил.

<На конверте:>

Тула

ст. Козлова Засека

Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.

15

28 декабря 1909. Урусово, Рязанской губ.

Мир тебе, дорогой брат Лев Николаевич, получил твои книги и благодарю тебя за них, они пригодятся дому одного брата здесь — православного священника. Хочу только и из любви к тебе и к Богу — сказать, нельзя ли, чтобы эти книжки печатались вовсе без видимых изображений. Что-то такое тяжелое в этом есть, что я, — посылая их в дом священника — ради того чтобы сблизить его с тобой и веря, что это возможно, — оборвал все обложки. Богу так чуждо все рекламное — а я знаю, как чуждо оно тебе, но эти изображения могут ввести других людей — особенно таких, в которых хочется победить предубеждение существующее у них против тебя, — в соблазн приписать эту рекламность или самомнение тебе... вообще всего не могу сказать, что в этом есть, — но думаю ты поверишь мне...

Еще хочу рассказать тебе о том, что произошло между мною и приходившими ко мне братьями Львом Томиловым и его молодым спутником, — т.к. одной части этого, т.е. моего письма к ним ты стал свидетелем. Произошло то, что я дал совет им уйти отсюда. Я от одной части этого не отказываюсь и теперь, т.е. от того, что считаю всякое хождение с такими мыслями и целями, т.е. очень неясными, какие были у них ко мне или к брату Александру Добр<олюбову> или и вообще к кому бы то ни было, совершенно не нужным и праздным. — Точно также не вижу никакого истинного Божьего дела в том, чтобы, странствуя, — работать, где попало, или вовсе не работать и тогда голодать, попадать за беспаспортность в тюрьмы, там говорить громкие слова, раздавать народу где придется книжки и твои портреты (!) и т.п. Но все-таки я не мог не почувствовать в них искания и истинного страдающего и жаждущего света — духа любви — и поэтому эти мои строгие слова не отношу к братьям — а только к их заблуждениям, которыми и они сами томятся. — Так что все силы мне хотелось положить и хочется еще — на то, чтобы им помочь, и верю, что теперь, когда они вторично были у меня, — они не напрасно были со мной и м.б. тоже почувствовали урок из соприкосновения со мной и со всеми нами, как почувствовал это и я из соприкосновения с