они от того, что он знает. Нужно много строгости к себе, смирения и главное простоты, чтобы стать участниками этого пения, а не только ценителями или слушателями — чтобы понять все, что есть в этом... Впрочем, и я повторяю, что пению мы все-таки не приписываем какого-либо особого значения, тем более значения молитвы.

Второе, в чем мы с тобою отчасти расходимся, это в понимании некоторых мест евангелия и еще более библии и древних пророков. Хочу сказать об этом так: и я многое не понимал в них. Но я верил им. По крайней мере думал так и из любви к ним, не могли же они говорить пустые, непонятные и не имеющие никакого действительного значения слова... и старался вникать в них, считал себя ниже их, и вот когда стал жить в обстановке, в какой приблизительно жили и они и жил Иисус, т.е. когда стал исполнять его заповеди... стал открываться мне и смысл того, что не понимал. И не суеверие это в нас, когда мы, напр., и рассказ евангелий о событиях, бывших после казни Иисуса, считаем почти весь за правдивый и полный глубокого, хотя и не наружного, но живого смысла. Но как говорить об этом? Это относится уже к тому, что дает нам веру и силу так жить, как живем, и что хочется рано или поздно высказать всем — почему не пришло еще время. Сейчас же пишу это тебе скорее ради того, чтобы и ты был осторожнее в суждениях об этих книгах. Иногда тяжелы нам твои отзывы, напр. о библии, — которая для нас тоже живая и прекрасная книга, и хочется этими словами хоть несколько приблизить тебя к ним[239].

Наконец третье, что хочется сказать тебе, это то, что и я иногда теперь кое-что записываю и со временем м.б. пошлю тебе. Пока же — маленькие “отрывки” из дневника, который я написал, когда только что пробудился, напечатаны без меня в Альманахе Шиповник, книга VIII[240]. Там две или три мысли могут послужить нашему более близкому общению с тобой, если они попадутся тебе. Конечно ужасно, что там напечатано из рассказов и что ты в свое время уже осудил. Но более этого является иногда желание дать прочесть тебе дневник или некоторые письма — сестры Маши Добролюбовой[241], умершей плотью три года тому назад. Их и брат Александр Добр<олюбов> очень ценит. Только все эти желания вытекают из одного: м.б. и нам придется выступать в печати, и тогда, когда тебя уж, может быть, не будет на этой земле, а хотелось бы приступить к этому в союзе с тобой, т.е. в знании того, как ты отнесешься к нам и м.б. слово твое теперешнее будет нужно нам тогда. Я же чувствую иногда, что мы с тобой как бы расходимся во взглядах на писание — и не хочу скрывать этого, а хочу это выяснить, потому что ни с кем так не считаюсь в этом, как с тобой, — зная твое строгое отношение и к себе и к другим в этом перед Богом. Это наше расхождение с тобой конечно не в том, чтобы мы как-нибудь осуждали твое писание, кроме художественных. Но вроде мы сами ищем новых, еще более точных слов о Том, чем живы и чем, мы знаем, жив ты. Еще хочется даже и через печатное слово достигать еще более близкого общения с людьми, считающими — и в то же время — если уж писать и печатать, то не повторять того, что сказано уже тобой и другими. И эти все желания — не какая-нибудь выдумка наша, а вытекает из самого глубокого искания и неудовлетворенности духа такими словами, которые читаем и слышим. Хочется, чтобы ты верил в этом нам — и верил бы напр. и тому, что и книга брата Александра Добролюбова не какая-нибудь выдумка, не красноречие, а живая и простая книга для нас, живущих как он[242]. И вот как ни совершенны слова сестры Маши, писанные ею, конечно, не для печати и не для всех, — все же в них есть зародыши того, что вырастает иногда в сердце и просится на бумагу, чтобы высказать это всем людям, всем братьям... О твоих же писаниях хочу сказать, что нам всего ближе из них то, что ты записываешь как дневник и то, что я нашел в мыслях, выбранных из разных твоих писаний Чертковым, — и особенно живым и близким нам показался язык, которым изложены тобой изречения Магомета и Кришны.

Вот и все, что хотелось сказать об этом, но довольно об этом... Хочется иногда раскрыть себя — всего и отдать всю свою душу людям ради взаимного понимания, общения и единения с ними в любви и в Боге...

А нам тут так хорошо на просторе среди полей свободным от всех привязанностей к миру... и здесь помимо всего, что только что написал, — знаем, что и ты знаешь то, что мы знаем, — когда один лицом к лицу перед Тем, к Которому скоро уйдешь, любовью достигаешь до нас и до всех твоих друзей и веришь, что ты с нами одно в Боге, как и мы в это верим.

Мир тебе. Мир всем братьям и сестрам, которых видели и о которых слышали у тебя.

Мы проходили здесь по селеньям, в которых в голодный год бывал ты и твои дочери. Здесь везде жива память об этом. Привет тебе от сестры Натальи Александровны Астафьевой в Сухо-Рожке, в доме которой ты тогда останавливался и из дома которой я пишу тебе теперь это письмо. Мир тебе от брата Михаила. По наружности мы благополучно совершили пеший путь сюда, но еще не достигли своего места, задержались, посещая братьев, ищущих Бога по здешним селам... О себе что сказать? Хочется трудиться и трудиться в той чистоте, в том смирении — и в тех лишениях, в которых живут здесь почти все, — а еще больше молиться, без конца молиться. Приветствуем тебя любовью и братским лобзанием, тебя и дорогого брата Душана Петровича и всех близких твоих твой брат

Леонид Семенов

Дорогой брат Душан Петрович, если тебе не трудно, пришли мне адрес — брата Савелия Шнякина или брата Митрофана Дудченко[243] — и сам напиши мне о себе.

<На конверте:>

Тульская губ.

ст. Козлова Засека

Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.