мне многое в этом тяжело. Я так долго не писал тебе, несмотря на то что ты просил меня об этом, когда почти год тому назад мы виделись с тобой, потому что трудно мне было. Что-то старое входит в меня — когда касаюсь пера. Ведь столько лжи было в этом для меня в прежней жизни!., и все это надо очистить. Прости за это все старое. Сейчас я иду пеший из Самары в Рязанск<ую> губ. Всю осень и зиму провел с братьями в Самарской губ., от них ездил к заключенным братьям в Полтаву и Киев. Из Киева отвез в Самару маленькую дочку Кудриных, которую нельзя было держать в городе — как сначала думала ее мать сестра Катя, поехавшая еще в прошлом году в Киев помогать заключенному брату (мужу). В Самаре еще чувствовал необходимость повидаться с братом Александром и теперь иду назад, пеший, потому что Бог открыл мне заповедь не брать наружных средств, если не заработал их своими руками, а таких сейчас не имею. Я вижу указание Его быть и работать в Рязанской губ., ведь там я был участником стольких грехов рабовладельческого сословия, что не чувствую себя еще искупленным от них и хочу поработать на тамошний несчастный и темный народ. Хочу кроме того просить у родных части своей в имении, чтобы отдать ее тем, кто в ней нуждается. В этом нашел окончательный выход из многих препятствий нашим встречам в прошлом году в Рязанской и о которых писать очень долго. Только дай Господи сил на все! Дух мой бодр, и видать близость победы Его, несмотря на многие крушения и испытания, какие приходилось встретить на пути. Мир тебе брат. Как ты чувствуешь меня? Так же — любишь меня, как, я знаю, любил? Если дух твой будет свободен откликнуться мне письмом, то напиши опять по прежнему адресу в Рязанскую губ., куда, я думаю, прибыть недели через 4. Еще, есть просьба к тебе — уничтожь это письмо, мне тяжело, когда я узнаю, что оно прочтется не тобой одним. О писании — как о средстве общения с образованным обществом думаю так, или вернее предвижу, что придется даже и мне вернуться к нему, — но для этого нужно быть очень зрелым в познании чистой Воли Божией — ибо ужас и тьма, в которых живет это общество, так велики, что невозможно слабым безнаказанно приближаться к ним, — и для себя я вижу неизбежным удаление от этого общества еще даже на годы. Будь в мире, и да поможет тебе Бог переступить пороги, какие надлежит переступить тебе и какие видишь, — приветствую тебя братским лобзанием твой брат Леонид Семенов.

Сызрань[237][238]

<На конверте:>

Тульская губ.

ст. Козлова Засека

Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.

13

15 ноября 1909. Змиевка, Рязанской губ.

Мир тебе, дорогой брат Лев Николаевич,

хочу сказать, во-первых, о том, что служит так часто мне печалью при встрече с людьми, это то, что я по слабости своей постоянно отступаю от того, чтобы не говорить им ничего торопливого, как бы несознательного и только то, что вытекает из чистой любви к ним и молитвы к Богу. Потом хочу сказать о всем том, в чем с тобою отчасти расходимся. Во-первых, о песнях. Ведь для неграмотного народа это единственная возможность той работы, которая состоит для тебя в перечитывании мыслей. Но мысли, как бы ни были они хорошо изложены, не запомнишь наизусть, а то, что сложилось в песню на голос, то останется в памяти почти навсегда — и разве этот способ хранения их и вызывания их на память, когда есть в этом потребность, не лучше книжного (связанного к тому же с рабством и рынком). И что же сообща разве не лучше сливает присутствующих в одном чувстве, чем чтение одним человеком чего-нибудь вслух перед другими. По содержанию своему песни часто почти буквально излагают или толкуют евангельские притчи. Но и то, что ты назвал в них красноречием, я не могу осудить. Ведь оно вытекает из самого простого и чистого желания как можно точнее и сильнее передать свои чувства другим — а душевный язык наш так беден, что невольно для обозначения всего душевного богатства прибегаешь к подобиям и сравнениям, взятым из мира видимого, говоришь, напр., о весне, о цветах — разумея невидимое. Зато совсем иначе относимся мы к тому, что называется художественностью у образованных и что ты не осуждаешь, напр. к рассказам. В рассказах есть выдумка — а это уж такая ложь, с которой никак нельзя примириться. К притче или к тем подобиям, которых ты встретишь в наших песнях, и я и каждый из нас так и относится, что это есть только притча или подобие того, что совершается в нас, в людях, и в Боге. А в рассказах тот, кто рассказывает — разными мелочными подробностями — силится обмануть другого, заставив его поверить, что все это так и было — как он говорит, тогда как на самом деле этого не было и сам он знает, что этого не было. Даже странно, что не замечают этой ужасной лжи, и мне с детства, я помню, она претила и никогда я с ней вполне не мог примириться. А простой и неиспорченный человек никогда не мирится с нею. Он или просто поддается этому обману и действительно верит рассказчику — или, если узнает, что это ложь, отвернется от нея — как от пустой забавы. Помню, как мучительно мне было объяснять в тюрьме одному крестьянину про твой роман Воскресение, что он — быль и не быль — и сколько лжи и хитрости нужно было для этого! Он мучился этим, и все теряло для него всякий смысл, когда слышал, что Нехлюдова не было, — и не мог поверить, что писатель мог решиться на такую ложь — и все рассказы, какие попадаются мне теперь здесь в руки, мне стыдно кому-нибудь давать, и я их бросаю. О том же, что пение может быть внешним обрядовым, о чем ты упоминал, — так с этим приходится так же бороться, как и с внешним обрядовым чтением. Вообще же образованному человеку — привыкшему ко лжи, т.е. к искусству в пении в концертах и тому подобному, почти невозможно представить себе, то что мы имеем в наших песнях, так далеки