нужно обожать экран и не нужно проклинать его: достаточно просто отстраниться, чтобы выйти из режима поклонения идолам. Освобождение от желаний давно известно как предельное сакральное состояние одухотворения в традиционных религиях: буддийская нирвана, индуистское самадхи, сатори в дзен, исихазм в христианстве, фана в суфизме и так далее. Избавление от желаний в любви рождает подлинное чувство любви к Ближнему, когда ты любишь другого человека не в силу своей нехватки, которую он поддерживает, и не за «что-то», а просто так, в реальности его действительных качеств, – как высоких, так и низких, как гениальных, так и неприглядных, – спокойно соединяя свою нехватку, свои недостатки, с его недостатками. Осознанное слияние двух нехваток, двух одиночеств, двух пустот – это обоюдное принятие, принятие Другого как Ближнего и принятие Бога как Отца, это – мужество принять Его принятие как ответ на последнюю из возможных тревог – тревогу пустоты и отсутствия смысла. Ответом является любовь. Любовь вне Воображаемого – это не наслаждение Другим, а служение ему, не романтизм, а альтруизм.

Вернемся к идеальным двойникам. Экранные персонажи действуют путем мягкой силы. Они – смертельно привлекательны. В психоанализе есть определение любви, в котором последняя приравнивается к попытке искалечить человека. Мы поневоле калечим друг друга и в воображаемой любви, и в подлинной. В первом случае мы наделяем друг друга выдуманной идентичностью, связывая ею себя и Другого. Мы играем роль того, кого хотели бы видеть в качестве двойника. Это тяготит. Хочется выскользнуть из лап такой идентичности. Когда мы предпринимаем попытку разорвать швы, это – больно, это – хирургическая операция: столкновение с реальностью всегда травмирует. Значит, снова получается искалечивание ближнего. Косвенное насилие на расстоянии сменяется на прямой удар по травме. Марина Цветаева говорила, что любить человека – это видеть его таким, каким его сотворил Бог, но не осуществили родители, а не любить, наоборот, – видеть в человеке исключительно плод родительского воспитания (Воображаемое, идентичность двойника)[159]. Следовательно, любить кого-то по-настоящему, – значит, видеть его реальным, а не отшлифованным и прилизанным символами культуры, перестать воображать идеальный его образ, игнорируя действительные бытовые качества возлюбленного. Для достижения такой любви, необходимо некоторое остранение – выход из режима автоматизма в восприятии. Примерами остранения как способа расшивки и перепрошивки самости полнится художественное слово. В пьесе «Женитьба Фигаро» П. де Бомарше присутствует типичный для плутовской литературы классицизма карнавальный мотив смены партнеров: муж должен увидеть жену по-новому: реальной ли, воображаемой ли, но не такой, какой он ее привык видеть. В данной ситуации маска, которую надевает на себя супруга графа Альмавивы под давлением Фигаро как фигуры Трикстера (психоаналитика, освободителя, триггера, расшивающего регистры психики), играет роль не бегства в Воображаемое, а обнажения Реального – подлинной красоты графини, не замечаемой её мужем в быту, где она была прикрыта обыденным образом давно приевшегося парнтнера. В «Войне и мире» Льва Толстого любящие домашние жестко поступают с Наташей Ростовой, увлекшейся под влтиянием магии взгляда типичным симулятивным персонажем экрана страсти – Курагиным. Красивая картинка страсти погубила бы её. Чтобы избавить девушку от зеркала и вернуть в Реальное, происходит насильственный акт административного запрета Воображаемого – табу Отца на трангрессию, наложения ограничения на желание как на путь к еще большей зависимости. Речь идет о возвращении к Реальному посредством символического языка, то есть, не путем эмансипации, а путем прямого насилия, удара по травме. Любить, – значит, калечить, значит, не щадить. Любовь подобна хирургической операции по борьбе с собственным темным Логосом, с собственным миром демонического Воображаемого. Метафизическая ненависть населения современной Украины к русским началась задолго до событий 2022 года, что побуждает сочетать любовь, которую предполагает метафизика русской души с принуждением и даже войной.

Когда трагедия становится выхолощенной и смешной, смех выходит за пределы разумного. Трансгрессия смеха приводит к его распространению на любое трагическое начало, на саму аутентичную сущность трагедии как опыта смерти и освобождения. Все сферы бытия становятся непристойно смешными и вызывают наслаждение тем, что они чувственно развлекательны. Так происходит приручение и одомашнивание зла, лишение зла его ужасающей правдивой силы, превращение зла в нечто вредное, но потешное и занимательное. Культ толерантности в информационном обществе постмодерной иронии – это размягчение зла релятивным юмором. Философ, который является психоаналитиком и диагностом современных патологий любви, вызывает всеобщую ненависть. Впрочем, возможна и аналогия с библейским событием въезда Христа в Иерусалим: жители града-блудницы сначала рукоплещут Спасителю, а потом распинают его, и Он озабочен тем, что город не узнал Его: «И когда приблизился к городу, то, смотря на него, заплакал о нем и сказал: о, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих, ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне, за то, что ты не узнал времени посещения твоего» [Лк. 19:41].

Возвышенная «прелестная» любовь к воображаемому образу Другого чаще всего сменяется ненавистью к не по-арвдавшему ожидания двойнику. Такие явления называются переносом: невротическая женщина переносит идеальный двойник на своего лечащего врача, влюбляясь в него на уровне Воображаемого, чтобы не сталкиваться с тарвма-тической реальностью. В таких случаях лечить зеркало зеркалом – очень сложно, но действенно. Классический фрейдизм начинался с переноса. Нет ничего плохого в том, чтобы использовать против противника его же методы, одолевать сеть сетью, леча подобное подобным, блокиуря одно Воображаемое другим Воображаемым, как в приведенном случае с нравственным и силовым запретом Наташе Ростовой выходить из комнаты во время страсти по Курагину. Но сейчас мы уже понимаем: одними скользящими означающими не обойтись. Чтобы вылечить больного, врач сам должен быть немного болен. Чтобы вылечить общество, философ должен через себя пропустить его травмы, не стесняясь своих грехов, неловкостей, ошибок и покаяния за них. Не бывает никакой «новой искренности»: искренность всегда – одна, она – обнаженная и онтологическая, она способствует возвращению ценностей на свое законное бытийное место.

3.12. Трагичность комедии: день, когда Панург больше не захочет смешить

Итак, мы пришли к предварительному выводу о том, что, борясь с метафорой Возвышенного (истины, Бога, Отца) при помощи перформативности и постправды, постмодерн перешел от гиперреализма к симулятивному гиперреализму, к новой метафоре отца, но Отца искаженного. Этот переход осуществился вследствие эскалации смеха, который сначала разрушил всю традиционную мораль в лице трагедии, а потом создал новую систему