воображаемым сценарием Чужого/Другого (сшиваемся). Сострадание – это состояние трансцензуса, возносящее нас и над своей нехваткой, и над нехваткой Ближнего, но позволяющего, тем не менее, не входить в усредненную мета-позицию Другого/Третьего, а биполярно переживать сразу обе нехватки. Значит, нам необходимо вернуться к трагедии как к бытийному началу, которое определяет онтологическую истину, добровольно отказавшись от репрессивного принудительного постмодерного смеха над всем и вся. День, когда Панург откажется смешить, потому что не захочет этого больше делать, будет днем катастрофы и одновременно возвращения Бога. Это будет долгожданная встреча Отца и Сына в осознанном возъединении в любви. Если Другой стал волюнтаристом, вернёмся к тому же самому. Если время стало фатальным и конечным, вернемся к пространству. Если толерантность обратилась потаканием злу, вернёмся к принципиальности. Если юмор стал инструментом эстетизации катастрофы, станем снова серьезными. Если истина сделалась театром, обратимся к театральному искусству как к носителю подлинной истины. Если постправда – это правдивая ложь, посмотрим на глубинную духовную правду художественного вымысла.

Возвращение к традиции происходит через этику, возвращение к этике – через театр, искусство, поэтику, эстетику. В театре же, где трагедия превратилась в инструмент развлечения, став комичной, а комедия приняла угрожающие катастрофические формы, мы выводим на первый план трагическую нравственнность, обнаруживая в ней онтологические черты. Итак, от комедии к этике, от этики к традиции, от традиции к миру: таков путь Воскресения морали, Бога, духовности, любви, – как бы пафосно это ни звучало. Причем, мы говорим не просто о буквальном механическом возврате от комедии к трагедии, а о диалектически новой форме трагедии, где есть место и смешному, но это смешное носит возвышенный характер. Отные смешное возвышенное (смех над высоким) отходит на задний план и уступает место возвышенному смешному (высокому смеху). Для того, чтобы исцелить человека, кастрированного экранным сценарием наслаждения, необходимо вернуться назад от фантазма как формулы символического наслаждения к симптому как к формуле реального (предельного) желания. Если наши желания захватывают реклама и рынок, и они превращаются в товарные знаки наслаждений, фантазмов, красивых историй о собственной порочности, мы должны понимать, что наслаждение злом не может длиться вечно, его невозможно удовлетворить, на этом и построен постоянный ребрендинг смерти в современном обществе. Значит, попробуем путем деконструкции копнуть глубже и погрузиться в самые низы бессознательного, где в избытке остались не оседланные глобализмом базовые желания. Глобальный мир использует в качестве фантазмов только самые грязные, самые темные наши желания, порождения непристойного, но кто сказал, что невыносимое, «монструозное», странное, ужасающее, предельное в нас – обязательно аморальное, демоническое? А если речь идет о Боге внутри нас, о загруженном в архетип самости категорическом моральном императиве, об онтологическом упрямстве Антигоны, проявляющей героизм своего решения, воли, поступка вопреки смерти, здравому смыслу, комфорту и прочим земным радостям? Если прав был не Фрейд, а Кант?

Если априорным началом предстает как раз возвышенное, а не низменное в человеке?

Мы скромно предполагаем, что природа человека – гораздо лучше и чище, чем кажется в пансексуализме, и, кроме грубых витальных желаний, содержит высокие, свободные, трансцендентальные порывы. К ним относится любовь, которая не может быть редуцирована к сублимации эротического инстинкта. Конечно, вопрос о природе человека, о врожденном или приобретённом происхождении морали, об архетипах как унаследованных или данных примордиально, – выходит за пределы верификации из области науки в область богословия, религии, метафизики. И здесь мистики будут в глазах мира «не правы», потому что их правота противоречит грамматике, они никогда не смогут описать словами свою молчаливую правоту. Любовь – истинное событие в мире сакрального, вакуум в символической цепи языка и его означающих. Если рассматривать любимого как объект желания – это фантазм, символическое наслаждение. Если рассматривать его как человека – это симптом, то, что указует на нечто – нечто, которое осталось в избытке за пределами Символического, в Реальном, – самость, память, целостность, происхождение, истоки, сама сущность бытийственности субъекта. Идентифицировать себя с симптомом – это взглянуть в лицо собственному Реальному, бездне собственного одиночества, собственной нехватки в любви. Как известно, симптом – это ложь, под которой прячется правда. Фантазм же – это правда желания, которая играет роль самой себе, низведенная в ложь. Когда правда искажается в изощренную постправду, наивная ложь, с ее топорностью и неуклюжестью, скорее указывает на истину. Нам надо вернуться от открытых швов культивирования демонстративного не-скрывания к чему-то скрытому, к закрытому шву. Это возвращение из перформанса в спектакль, из театра мира в мир театра.

Идентификация с симптомом является катарсисом – освобождением через сострадание и разрядку. Нам необходимо за брендом увидеть реального человека, с его неловкостями и странностями. Человека в его уязвимости и травме, человека убогого и, да, смешного. Именно в этом и состоит высокая божественная комедия Реального, отличная от той низкой, непристойной комедии Символического, которую разыгрывает постмодерн. Даже в условиях господства экрана – это возможно, если рассматривать сеть не как чистое Воображаемое, а как символический языковой код бытия, в духе хайдеггерианского языка как дома бытия, где возможны сбои, щели, проколы в работе Символического Реального, указующие на Реальное Реального. В конце концов, против извращенного Отца глобального контроля тоже можно протестовать, возвращаясь к истинному Отцу онтологической традиции. В экран заложен свой птичий/ детский язык между строк – своеобразный новый виртуальный la-language. Будем же немного метафизиками и оптимистами в бизнес-мире, утомленном от имманентной иронии и прагматики.

Нам необходимо покончить с идолами театра. Своих двойников нельзя больше идеализировать, потому что обратной стороной идеализации является метафизическая ненависть к демону. Это – амбивалентный маятник. Идентичность кумира – всегда гладкая и непроницаемая, потому что этот деревянный идол – «фаллос» – заполняет наши пустоты. Прекрасная Дама – это портрет в медальоне рыцаря, а не реальная женщина. Ведьма – это проклятое существо на костре, предмет охоты, а не реальная женщина. Посмотрим же на реального расколотого человека глазами Достоевского и Канта. Подлинная любовь может быть возвышенной, но не куртуазной. В любимом можно выявлять его истинные моральные качества, не обожествляя их, не творя из них черт кумира. Меньше «химии», меньше «химии». Меньше иллюзий любви и больше подлинного события. Этос повседневности побуждает нас к радикальному разрыву с фантазмами и осуществлению подлинно нравственного, волевого, сознательного поступка. Это – произвольный, свободный, этос. Высокая комедия любви (она же – подлинная трагедия) лежит в неприглядной плоскости будничного и повседневного на грани с высоким планом сакрального и прекрасного, на такой тонкой грани, что сакральное и профанное в ней – софиологически неразрывны. Существует мнение, что клинически и феноменологически любовь возвещает о себе