— Но ко мне-то это какое имеет отношение?

— Прямое. Проклятия-то никто не снимал. Той женщины уже давно нет в живых. Да и вряд ли она стала бы это делать. Характер был не тот… Вот и выходит, что всякий, кто хочет владеть картиной, получает и все связанные с ней неприятности.

Я перевела взгляд на кусок холста в своих руках. То, что на нем было изображено, показалось мне зловещим. Задний фон полыхал тревожными багряными тонами, а изможденный Христос в терновом венце со стекающими по запавшим щекам струйками крови пронзительно смотрел мне прямо в глаза из-под гневно насупленных бровей. И не было в том взгляде ни привычной благостности, ни тихой ангельской кротости. Он, казалось, пробирал меня насквозь, читал мои самые потаенные мысли и не сулил ничего хорошего.

Антонина Юрьевна следила за мной с жадным любопытством.

— Если интересно, могу поведать, что вас ожидает в будущем, — услужливо предложила она. — И поверьте, я не пугаю, эта картина просто пропитана злобой.

Секунду она выжидательно смотрела на меня, но, так и не получив согласия, торжественно произнесла:

— Будьте вы прокляты! Вы и ваши потомки! До гробовой доски, до седьмого колена! Вы украли не вещь, вы отняли свидетельство о безвозвратно ушедшей любви. Вы забрали самое дорогое, что у меня еще осталось. Вы лишили меня последней радости, и теперь ни вы, ни ваши дети никогда не будете счастливы. Горе станет вашей судьбой. Напрасно будете молиться и плакать, слезы вам не помогут. Несчастья, болезни и смерть будут преследовать вас до тех пор, пока не исчезнете до единого с лица земли.

Антонина Юрьевна, произнеся все это на одном дыхании, с усмешкой поинтересовалась:

— Ну, не передумали? По-прежнему хотите ее получить?

Я смотрела на нее с подозрением, соображая, что же такое она замышляет. Я ни на минуту не поверила, что она говорит серьезно, и внутренне уже готовилась к крупным неприятностям. Женщина словно прочитала мои мысли, и горькая усмешка искривила ее губы:

— Не верите? Дело ваше! Только я знаю, что говорю. Моя семья в полной мере испытала силу этого проклятия на себе.

— Зачем же вы тогда держали ее у себя? Продали бы… или, в крайнем случае, подарили кому… вот и избавились бы от всех напастей. Или жалко стало? — ехидно прищурилась я.

Антонина Юрьевна скорбно покачала головой:

— Зря насмехаетесь! С дорогой душой я бы избавилась от этой вещи, только ни продать, ни подарить, ни даже выбросить ее нельзя. Не поможет… Нужно, чтобы ее у меня украли. Вот как вы сейчас! Тогда проклятие перейдет с моей семьи на вора. Тогда уже он будет расплачиваться за все грехи, и свои и наши… все падет на него вместе с этой проклятой картиной…

Я хмуро посмотрела на Антонину Юрьевну:

— Допустим, все это правда. Проклятие, неизбежные горести, ваше желание избавиться от картины… Почему же тогда вы сейчас стоите здесь? Почему не у постели больной подруги?

— Нет никакой подруги. Соседка действительно болеет, но у нее есть семья, и моя помощь ей не нужна. Все это я сочинила на ходу, как только поняла, кем вы являетесь на самом деле.

— А тот звонок?

— Случайность, удачное стечение обстоятельств. Хотя вы правы… Конечно, можно было бы уйти, но я так долго мечтала об этом… так часто представляла, как это произойдет… Короче, я не смогла отказать себе в удовольствии увидеть все собственными глазами.

Я понимающе кивнула и в тоске покосилась сначала на ближайшее окно, потом на дверь. Без шума уйти не удастся. Окно еще открыть нужно, а путь к двери загораживала хозяйка. Если она кого-то ждет и нарочно тянет время…

Антонина Юрьевна заговорила снова:

— А вы… простите, не знаю вашего имени…

— Неважно.

— Да, конечно. Откуда вы прибыли?

— Из Москвы.

— Ну да! Что это я спрашиваю! Ведь это вы мне звонили и предлагали продать картину?

Отрицать очевидное не было смысла, и я устало признала:

— Точно.

И, поколебавшись немного, я все-таки спросила:

— Вы отказались со мной разговаривать. Почему? Если вам так не терпелось избавиться от картины, мы могли бы договориться. Мирно обо всем бы условились, я бы пришла и украла картину, если уж вам это было так необходимо. Не тратили бы попусту время, не трепали друг другу нервы.

— Судьбу не обманешь, — отмахнулась Антонина Юрьевна. Лицо у нее при этом было такое, будто я сморозила несусветную глупость.

— Тоже верно, — покладисто согласилась я.

Спорить с ней я не видела смысла. Затевать дискуссию в такое время и в такой ситуации было бы верхом глупости. Самое умное, что можно было сделать, — это попытаться уйти без скандала. А с картиной или без нее — это уж как карта ляжет.

Я показала глазами на картину, которую до сих пор держала в руках:

— Так я могу ее взять?

— Конечно!

— И уйти?

— Не стану вас задерживать.

Я повернулась и сделала шаг в сторону окна.

— Подождите! — раздалось за спиной.

— Передумали? — криво ухмыльнулась я.

— Нет, конечно! С какой стати? Но вы… не хотите попить со мной чаю?

Я ласково посмотрела ей в глаза и тихо спросила:

— Вы с ума сошли?

Моя грубость ее не шокировала. Мне показалось, она даже ее не заметила, полностью захваченная внезапно пришедшей в голову идеей.

— Мне так хочется с вами поболтать, ведь вы приехали из города моего детства. Я, правда, мало что помню, но дом, где мы жили, помню отлично, и окрестные улицы, по которым с мамой ходила, помню… и подвал, где этиютились, тоже… Все это мне часто снится… А Софья где теперь живет?

— Все там же.

Антонина Юрьевна не смогла сдержать злорадства:

— В дворницкой? Так из нее до старости не выбралась?

— Так уж жизнь сложилась.

— Естественно! Она и не могла сложиться иначе!

— Это почему же?

— А вам разве не известно, что проклятие никому еще не приносило счастья? Оно, конечно, падает на голову проклятого, но стократ — на проклинающего. Бумеранг… Может, все-таки выпьете чаю? Или по рюмочке? А? Посидим, поболтаем.

— Антонина Юрьевна, опомнитесь! Полночь на дворе, и я у вас не в гостях… Я картину украсть пришла.

— Так и я о том! Это ж отпраздновать нужно! Я о таком счастье только мечтать могла — и вдруг свершилось!

— И потом я уйду?

— Конечно. Хотите, я расписку напишу, что дарю вам эту картину? Хотите?

— Валяйте, — обреченно кивнула я, без сил опускаясь на ближайший стул. Спорить с этой сумасшедшей было себе дороже, проще казалось ей уступить.