Половину полёта я не сплю, смотрю пару новинок в мультимедийной системе. В кино я редко хожу, а все новые релизы обычно захватываю в дороге. Вот сейчас навёрстываю то, что пропустила. Моей соседке, правда, совсем не нравится, что экран светится, мешает, поэтому приходится вскоре отключиться и попытаться подремать.

В четырнадцать пятнадцать по местному я в Токио. За бортом почти десять градусов тепла. А меня забавит мысль, что я так и не удосужилась обзавестись хотя бы минимумом фраз для более вежливого общения. Не до этого было. Сегодня, пока буду прохлаждаться в отеле, обязательно подготовлюсь усерднее. Надо будет перечитать все записи, которые взяла с собой и пройтись по списку ценных указаний и советов от Германа.

Хватит уже думать про Островского, пора сосредоточиться на работе. Ближайшие две с половиной недели я проведу в Токио, и у меня есть целых полтора дня, чтобы прийти в себя. Чем займусь сегодня? Определённо сном, — приходит тут же ответ, — всё-таки спать в самолётах я так и не научилась.

Выхватываю багаж с ленты, двигаюсь к выходу. Аэропорт, словно улей. Он не только гудит от голосов и объявлений по громкой связи на трёх или даже больше языках, он будто вибрирует от перемещающихся по нему масс народа. Теперь в этом рое мне надо найти табличку со своим именем. Невольно вспоминаю, как в ноябре собственноручно встречала Такаши в Пулково, теперь же сама в роли делового туриста и мне полагается индивидуальный трансфер.

В зоне прибытия, кажется, случился небольшой Армагеддон, потому что разом приземлились несколько международных рейсов, и вся толпа хлынула наружу. Иду вперёд, взглядом перескакивая с таблички на табличку. Не то. Не то. Не то.

Взгляд цепляется за родные буквы, даже сразу не понимаю, что написано кириллицей. Меня просто смущает, почему вместо Варвары, там Варюша Мельникова и пририсованное сердечко в левом уголке.

Вскидываю взгляд вверх и замираю.

Я буду ждать тебя… Я буду ждать тебя… Я буду ждать тебя…

Это всё, о чём я сейчас могу думать.

Ноги сами собой несут меня навстречу Герману. Это будто странный сон. Может, я всё ещё в полёте и до сих пор сплю? Но нет, земля под ногами вполне материальна, а мир вокруг — реален.

Меня потряхивает, когда останавливаюсь рядом с ним.

— Ты… — это и обвинение, и удивление, всё сливается в одном коротком слове «ты».

Герман кивает, но молчит. Зато взглядом буквально пожирает меня, словно мы не виделись целую вечность, а не несколько дней. Под этим взглядом мне резко становится жарко. Куда же подевалось всё его красноречие? А моё?

— Варя, Варюша… — наконец, его прорывает.

— Что это? — я чуть усмехаюсь, показывая на табличку и пририсованное сердечко.

— Немного романтики не помешает. — К Герману возвращается его лёгкая усмешка и ямочка на левой щеке тут как тут. — Хотел встретить тебя с букетом цветов, но потом подумал, а вдруг ты будешь не рада видеть меня и отходишь этим самым букетом?

— Что ты, — улыбаюсь в ответ, — я бы никогда так не поступила с… цветами.

Островский полностью сдаётся. Смеётся звучно, а затем тянется ко мне, чтобы обнять. Вещи сыплются из наших рук, когда мы, позабыв обо всём, прижимаемся друг к другу.

— Варь… я не могу без тебя, — его ладони повсюду: на моей спине, плечах, сейчас сжимают волосы, пока губы жарко шепчут прямо в ухо. — Я не хотел мешать… я не буду мешать. Это поездка только твоя. Хочешь, шли меня к чёрту.

— Ещё чего! — выдыхаю, чувствуя, как меня охватывает дрожь.

— Весь твой график командировок уже согласован. Клянусь, это единственная, где я навязываюсь.

Сказать, что я рада видеть Германа, это ничего не сказать. Это он удачно «навязался». Я уже переболела ситуацией, в большей мере за ту неделю, что отсутствовала. Теперь ощущаю небывалый прилив сил, мне многое хочется делать, но ещё больше хочется, чтобы Герман был рядом. Поддерживал и направлял. Любил меня…

— Любимая, — снова шепчет он, — мне всё кажется, сколько бы раз я не сказал прости, будет мало. Я хочу, чтобы у тебя… у нас всё было хорошо.

— Я тоже этого очень… очень хочу.

Мы слегка отстраняемся, и наши взгляды пересекаются, а дальше всё — пропасть, куда мы летим оба, стоит нашим губам соприкоснуться. Это будто электрический разряд, нет, цунами, сметающее всё на своём пути. Последний раз был так давно и уже даже стёрся из памяти. Мягкими ласкающими движениями языка Герман приоткрывает мой рот, спрашивая, можно или нельзя. Я не хочу его отталкивать и, конечно, не оттолкну, потому что сама с ума схожу от накала эмоций и чувств. Его вкус, запах, острые пронизывающие вспышки внизу живота, подкосившиеся коленки, когда во всём мире единственный надёжный ориентир — его широкие плечи, в которые я вцепилась, как в спасательный круг. И мне хочется тонуть, я готова тонуть, и тону в нём. И в нашем мире, который снова оживает, стоит поцелую лишь слегка затихнуть.

— Ты сумасшедший! Сейчас… полиция прибежит. Это преступление — целовать «так» среди бела дня и толпы.

— Ага, полиция и комитет по этике, — усмехается Герман и подмигивает мне.

Прикрываю рот ладонью и сдерживаю рвущийся смех.

— Убери, — просит Островский, целуя тыльную сторону моей ладони, и я убираю.

Он снова добирается до моих губ. Продолжая их целовать крепко и глубоко. Его руки лишь сильнее стискиваются вокруг меня. Такое ощущение, что я готова раствориться в Германе.

— Я люблю тебя… — несколько коротких нежных поцелуев в губы.

— Любую? — не могу удержаться я.

— Всю, — с большой серьёзностью отвечает он, а затем с особой бережностью заключает моё лицо в свои горячие ладони. — Я бы хотел сказать: начнём всё заново, но я не хочу забывать о нашем прошлом, даже о неприятных моментах. Об этом надо помнить, чтобы никогда их не повторять больше.

Я понимаю, что он хочет сказать. У меня на этот счёт есть и своё мнение. Хотела бы я выбросить что-то из нашего прошлого? Только самую малость. Наше прошлое делает нас нами. И более сильными тоже.

— У меня кое-что есть для тебя, — таинственно заключает Герман.

— Интересно, что же это, — в тон отвечаю я и чуть ли не разочарованно стону, когда он отстраняется, чтобы наклониться и поднять подарочный пакет, стоящий у наших ног.

— Подумал, что не будем нарушать принятых традиций.

Со смешком он достаёт какие-то смешные сандалии из дерева с двумя параллельными планками на подошве.

— Это?..

— Это называется гэта. Примеришь позже? Хотя, по-моему, с размером я не прогадал.

Ещё бы! Кажется, Герман столько раз покупал мне обувь, что с закрытыми глазами выберет нужный.

— Боже, а как на них передвигаться? — осматриваю странную конструкцию.

— Сейчас в отель приедем и покажешь.