…И снова я шел, но теперь уже под ногами была тропинка, и вела она в гору, и вокруг уже не было снега, и было лето, пусть еще прохладное, юное, но уже ветерок приносил запах трав и порой замирал на мгновение, упоенный их ароматами и ласкающий первым теплом… И я смотрел на небо, и видел впереди залитый солнцем берег, и до него оставалось немного, и я прибавил, стараясь обогнать нависшую надо мною тень… Но она следовала за мною… И еще – голос… Он раздавался время от времени, то визгливый, то вкрадчивый…

– Ты оставил что-то в прошлом… И вспомнить не можешь, и забыть – не в силах… – А потом – снова хохот, и снова слова: – Впрочем, как все. А с чего ты решил, что я – старуха?.. Я – красива… И – юна… И – беспечна… и вольна… и вечна…

…Ноги наливались свинцом, и я вдруг почувствовал себя на жестком ложе… И – был пригвожден к нему – через одежду – черным и толстым, как бревно, штырем… И мне было странно, почему раньше, мучимый тоской и бессонницей, я не замечал его… Одним движением я выдернул штырь, отбросил прочь, и он рассыпался на сотни мелких черепичных осколков…

…И – услышал другой голос и другие слова… «Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не возносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает…»[28]

…И – идти стало легко. Дорога шла в гору, все выше и выше, травы ласкались к ногам, солнце заливало все пространство вокруг, и мне сделалось совсем тепло… И я поднялся на холм, и прошел мост, и еще один, и еще… И на душе стало легко и спокойно, как бывало лишь в далеком-далеком детстве…

И я – уснул.

Вскинулся я разом – сел на кровати и пытался понять, что на этот раз заставило меня проснуться… Крик? Нет, не слышал я ничего, просто почувствовал, будто кто-то тихонько, одними губами произнес мое имя… Я бросился в комнату Ани – она была пуста.

Нежданная тоска защемила сердце… И причина тому – проста: женщины бывали со мною столь часто неискренни, что… Была ли искренна Аня? Да. Но, может быть… «Она все себе просто выдумала… Как я выдумываю музыку…» И при пробуждении все произошедшее рассеялось для нее, как сон?.. И – отчего я грущу? Ведь то, что уже случилось, так и останется со мною навсегда и никто не в силах это отнять… И все же, все же…

На столе я увидел записку: «Ты спишь еще дольше, чем я. Мне позвонила старая знакомая и успокоила насчет отца. Он – нашелся. Мы скоро будем, и вы познакомитесь. Еще – я хочу сделать тебе подарок. Люблю. Аня».

Записку я прочел несколько раз, пытаясь убедить себя в том, что слова, начертанные твердым ученическим почерком, – все объясняют, расставляют по местам, и тревога моя тщетна, и все жутковатые сны сбываются наоборот… Но ничего не получалось. Беспокойство нарастало и становилось почти паническим… Я тряхнул головой. И снова вспомнилась старуха и ее визгливый голос: «Я заберу у тебя то, что ты уже считаешь своим…»

По комнате я заметался, как по клетке. Слегка задел сложенные стопкой листы, они – рассыпались по полу… И я – замер.

С пола, прямо на меня, смотрел Алеф. Лицо его было жестким и рельефным; на вытянутой ладони он держал стеклянную пирамидку, и блики ее граней отражались в его зрачках и делали взгляд пустым и бессмысленным… Рисунок был совсем свежий.

Аня где-то видела его, и он запомнился ей настолько, что она его нарисовала?..

За спиной Алефа, подобно черной тени плаща, плавали нетопыри со страшными псиными и свиными рылами, а слева застыла химера – с задумчивым и злым лицом и сложенными костистыми крыльями…

По спине у меня пробежал холодок – столь пугающим было это изображение… И если мир красивой юной девушки порою таков…

«Что ты стряпаешь, старуха?» – «Зеркало. Заглянуть не хочешь?» – «Нет». – «Умный».

«Личина» – это маска, за которой люди скрывают свое лицо на карнавале. А «личность» – это маска, за которой люди скрывают пустоту своей души».

«Я изображала вовсе не людей. Я пыталась написать зависть и жадность. В виде людей. А как это еще можно изобразить?..»

«Это… наваждение снова вернулось. И мечешься, и не можешь уснуть, пока не выпишешь все, что… Словно это твой долг или повинность. И рисунки получаются – как сны, но сны кошмарные… И я их жгла. Потому что… я их боюсь».

«…Я маялась, но созданные мною миры и люди были или странно красивы, или странно пугающи… И я – отступилась. Потому что жизнь там, на другой стороне земли, спокойна, самоуверенна и монотонна…»

«Мы ведь сейчас с обратной стороны амальгамы…»

«Ты не боишься порой своих снов?» – «Снов не боятся только те, кто уверен, что окружающей реальностью исчерпывается весь этот мир».

Но откуда она знает Алефа?

Жажда что-то предпринять, найти Аню, защитить заставляла меня куда-то нестись, но – какой смысл нестись в бесконечность? Я присел, прихватил губами сигарету, закурил, жадно затянувшись… Что-то брезжило в моем сознании, но я никак не мог ни понять этого, ни ухватить…

Стал рассматривать другие листы. На них были диковинные существа, похожие на людей, и люди, похожие на диковинных персонажей… И был одинокий музыкант на площади, и листья вихрились у его ног ветреными водоворотами, и сам он казался ломким и хрупким, как жесткий яблоневый прутик, уже успевший вырасти, но так и научившийся прогибаться под толщей – снега… тоски… равнодушия… И он творил музыку, как люди творят печаль, и жил в ней всегда…

…Я тебя вольной волею

Обещал купать допьяна,

Да дорогою волглою

Заблудился в ночи…

Мне вспомнилась эта песня, и как мы пели ее в душной и чужой южной ночи, и Аскер сидел рядом, внимательно слушая… Слушая, но не подпевая… Слушая… Слова!

Да! Аскер был начисто лишен музыкального слуха, настолько, что не отличал мелодию «Подмосковных вечеров» от песен всех советских композиторов, вместе взятых! Он был не просто немузыкален – он был полный и абсолютный слуховой дальтоник, и мир звукавых гармоний был для него тем же, чем для слепого – мир Куинджи, Рериха или Ван Гога! Он был для него черным – нет! – серым квадратом Малевича!

«А с чего ты решил, что я – старуха?.. Я – красива… И – юна… И – беспечна… и вольна… и вечна…»

А дальше… Вспомнилось вдруг общеизвестное, – люди на девяносто пять процентов воспринимают мир зрением, на все остальные органы чувств приходится всего пять…

И оттого – Аскер выстрелил в телевизор? Словно оттуда на него надвигалось нечто, что угрожало его жизни и почти поглотило ее… Обладая исключительной волей, он сумел сконцентрироваться и – выстрелить… Чтобы… показать нам, откуда исходит угроза?

Изображение? Цвет? Слова?.. А что, если человеку показать его самого, но так, как он не ожидал… И он видит себя эдаким монстром и – устрашается настолько, что… Для него словно конструируют отражение в зеркале, но такое, что все его детские и забытые страхи оживают и – уничтожают, уничижают, стирают, нивелируют все, заботливо выстроенное воспитанием и образованием, и человек видит себя дрожащей, уязвимой и беззащитной тварью… А нетопыри уже хлопают перепончатыми крыльями, и скалят рыла, и касаются цепкими коготками сердца… И хочется убежать в темноту и покой, в то, что кажется в этот момент темнотой и покоем… В смерть.