Мне не хотелось оставаться одному, поэтому я ночевал в рабочей казарме, в которую превратили некоторые этажи портовых фортов. Разговоры с соседями, суета торопящихся портовиков, постоянно бормочущее радио — всё это как-то отгоняло мысли об очередной моей утрате. «Боль лечится болью», — неопровержимая аксиома в моей жизни, одна только малость — найти лекарство, новую боль. Но существовала и другая аксиома — «Я счастливчик». И лекарство я обязательно получу.

И моя боль начала «лечиться». Не прошло и недели моих трудовых буден после поездки на аэродром к Найдин, как я почувствовал недомогание: слабость, головную боль, совсем не хотелось есть, но это в голодном городе посчитал большим плюсом. «Простудился», — подумал я, когда начался жар, и меня начал бить озноб. Я лежал на койке в углу спальной казармы, пытаясь плотнее укрыться старым шерстяным одеялом. Кто-то сердобольно укрыл меня сверху ещё шинелью. Но я всё равно замерзал: меня трясло.

— Позову доктора, — проворчал Лука.

— Не надо, пройдет. Простуда. У них и так работы много и без меня, — замотал я головой, но механик послал кого-то за медиком.

Доктор появился только к вечеру, но не нашёл меня. Я уже стал постоянным жителем туалета. Внизу живота, урчало, потом переходило в болевые схватки. В уборную я бегал почти каждый час. У меня начала кружиться голова, больше всего я боялся упасть в обморок прямо в туалете. Врач дождался меня, быстро осмотрел, пощупал внизу живота, слева — я тут же поморщился, ощутив болезненный спазм. Док покачал головой и вынес заключение:

— Дизентерия. Отведите в госпиталь, не то он может кого-нибудь заразить, — протирая спиртом руки, предупредил док, потом осмотрел наше помещение: низкие своды полутёмного помещения, узкие окна-бойницы, спёртый воздух от полусотни спящих тел. — Хотя скоро вы здесь все заболеете.

Так меня скрутил «чёрный пёс» — дизентерия, свирепствовавшая на острове среди военных и рабочих. Недолгое (в моём положении это было очень важно!) путешествие в повозке к одному из фортов, где располагался госпиталь. Усталый врач выслушал сопровождавшего меня докера, кивнул санитару, и я в очередной раз попал в каменную нишу подземелья.

«Счастливчик. Все воюют, а я только и знаю, что поправляю здоровье», — зло подумал я, устраиваясь на больничной койке. Но думать и рассуждать о чём-либо у меня не было сил: головокружение, спазмы, сердце колотилось в груди как бешенное. Образ погибшей девушки на время растаял — я ничего не чувствовал, кроме боли: «Боль сильнее горя». Появилась ещё одна аксиома, но верить в неё не хотелось.

Но в проблесках облегчения опять чувствовал себя неважно: вместо туалета — в углу ведро с крышкой, и кругом молодые женщины-медсёстры. Справлять свои естественные надобности при постоянном страхе, что кто-нибудь из них может войти и увидеть меня. Глупые, конечно, переживания, но я был молод и смотрел на это ещё по-мальчишески.

Однажды, в один из моментов, когда спазмы меня отпустили и я лежал на койке, наслаждаясь отсутствием боли в животе, кто-то из медсестёр заглянул ко мне. Я мельком бросил на неё взгляд: девушка была в марлевой маске (инфицированный пациент!), да и в сумраке подземелья едва можно было что-то ясно рассмотреть, поэтому я не стал обращать на неё никакого внимания и продолжал смотреть в потолок, вернее в темноту над собой.

— Здравствуй, Викто́р, — услышал знакомый голос.

— Здравствуй, — прозвучал мой ответ, но глаза смотрели вверх.

Мне понадобилось несколько секунд, прежде, чем понял. Повернул голову набок.

— Надэж?! — вырвалось у меня восклицание.

Девушка приспустила маску на подбородок. Керосиновая лампа, тускло мерцавшая в проходном туннеле госпиталя, подсвечивала её фигуру сзади. В бесформенном платье медсестры и платке её трудно было узнать, но мне казалось, что я ясно вижу черты её лица: карие глаза, тёмные брови, светлые волосы, но в то же время понимал, что её портрет рисует моё воображение. Я смотрел на неё, не зная, что сказать.

— Как ты себя чувствуешь? — наконец, нарушила молчание Надэж.

Её вопрос вывел меня из оцепенения. Я через силу улыбнулся.

— Как видишь. В очередной раз отдыхаю в госпитале. Одним — война, а мне — изучение медицины, — мне показалось, что она улыбнулась моей бодрому настроению («Значит, из меня получился бы хороший актёр», — самодовольно посчитал я).

— Но я не видела в гавани твоего корабля? — новый вопрос от неё.

Мне так не хотелось что-то объяснять, и я соврал:

— Он ушёл в Александрию. Вернутся назад — и заберут меня, — я попытался сменить тему: — Но как ты? Расскажи про себя. Как Жорж? — в моём состоянии мне легче было слушать, чем рассказывать.

— У меня? — она как-то задумчиво замолчала. Потом выдохнула: — У меня всё хорошо. А Жорж? Жорж уехал. Ему очень нужно было…

Обычно случается то, чего ты больше всего опасаешься: спазмы в животе заставили меня вспомнить о ведре в углу.

— Извини, Надэж, мне необходимо остаться одному, — я начал слезать с койки, чувствуя неловкость.

— О, да. Конечно, — Надэж всё поняла. Наверное, улыбнулась — во всяком случае, мне так показалось.

— Айрин! Айрин! — кто-то позвал.

— Мне тоже пора. Ещё встретимся, — Надэж исчезла в темноте.

«Почему Айрин?» — недоумевал я, пробираясь к спасительному ведру…

Но больше она не появлялась. Через неделю я уже так не бегал к ведру, а ещё через две был практически здоров как телом, так и мыслями: воспоминания стали тупым стуком в голове. Я попытался найти в госпитале Надэж, но никто не знал мадам Лаваль или Растиньяк. Мне оставалось только пожать плечами: «Странные вещи происходят».

В порт я возвращался пешком. Увидев меня, Лука не выказал особой радости.

— Не важно выглядишь, — он хмуро обвёл меня взглядом. — Хотя, не помню, когда ты выглядел хорошо. Полежи пару дней дома, если, конечно, он ещё сохранился.

Механик вложил в мою ладонь банкноты.

— Заработал, парень.

Потом сунул мне свёрток с продпайком. Меня слегка покачивало, а в голове сияла ясность и чистота, поэтому я сразу не оценил свой заработок. Не понимая, я держал деньги и кулёк. На моём лице появилась придурковатая улыбка, вызывающая сомнения в моей адекватности.

— Иди