продолжалось не более минуты; он тотчас же опомнился и, делая намек на ожидавшую его казнь, указав на трость, которую держал в руках исполнитель, спросил, не взял ли он ее с собой для того, чтобы снять с него мерку.

Из-за попытки бежать, которая чуть-чуть не увенчалась успехом, Картуша перевели в Консьержери.

Вот как Барбье рассказывает об этой попытке, которая говорит об отваге и энергии заключенного.

В ночь с понедельника на вторник Картуш хотел бежать из тюрьмы. Он был заключен в одну темницу с другим преступником, который, по воле случая, был каменщиком, и не был закован. Они просверлили дыру в водосточную трубу и безо всякой опасности опустились туда. Затем, вынув большой камень, они пробрались в погреб продавца плодов. Каменщик нашел в груде обломков, лежавших в трубе, железный лом. Из погреба они пробрались в лавку продавца плодов, которая была заперта только небольшой задвижкой; но они почти что ничего не могли видеть: к несчастью (так выразился господин Барбье) в лавке находилась собака, поднявшая страшный лай. Служанка, услышав шум, вскочила с постели, подбежала к окну и изо всей силы начала кричать: «Воры!» Хозяин лавки начал спускаться со свечкой вниз, – это еще более упростило им побег. Но другое несчастье: четверо полицейских солдат кутили за бутылкой водки. Они прибежали на крик, вошли в лавку и, узнав Картуша, отвели его назад в тюрьму.

«В ту же ночь Картуша перевели в Консьержери секретно и без большого конвоя. Он сидит в башне Монгомери, его хорошо кормят, но и хорошо стерегут».

Процесс Картуша продолжался весьма недолго. 26 ноября уголовный суд приговорил Луи-Доминика Картуша к смертной казни на колесе, после ординарной и экстраординарной пытки.

Тот же приговор присуждал еще двух сообщников Картуша: Жана-Баптиста-Маделень, по прозвищу Балье, и Жана-Баптиста Месье, прозванного фламандцем, к смертной казни на виселице.

На другой день, 27 ноября, Картуш подвергся пытке. Грыжа, которую нашли у него хирурги, избавила его от пытки на дыбе; он перенес пытку испанскими сапогами с необыкновенной твердостью и мужеством до восьмого клина.

Положив на матрац, его перенесли в часовню Консьержери, где священник церкви Св. Варфоломея, попросивший позволения сопровождать его на эшафот старался тронуть эту зачерствелую в пороках и преступлениях душу.

Между тем как эта грустная сцена происходила в палате пыток, плотник уголовного суда получил приказ соорудить на Гревской площади пять колес и две виселицы.

Слух о казни Картуша и его сообщников распространился по городу. Гревская площадь[9] и соседние с нею улицы были заполнены толпами народа; окна отдавались внаем за высокую плату. Пять колесованных и двое повешенных – полный праздник!

Желали ли судьи удовлетворить это гнусное любопытство, или, напротив, хотели дать новую пищу для него, или же Баланьи, Бланшар и Мер, которых решили казнить вместе с Картушем, – просто были слишком утомлены пыткой, чтобы тотчас же перейти на эшафот, – мне это неизвестно. Только около двух часов, после обеда, пришел приказ снять четыре колеса и одну виселицу.

В четвертом часу Шарль Сансон прибыл со своими служителями в тюрьму; комиссар уголовного суда, прочитав приговор, передал осужденного в руки того, на кого была возложена обязанность привести этот приговор в исполнение.

Картуш был очень бледен; но ни перенесенные страдания, ни приближение смерти, которая уже подошла к нему в лице исполнителя, казалось, не производили никакого впечатления на его зачерствелую душу.

Безрассудное любопытство народа имело горькие последствия; этот энтузиазм парижан взволновал Картуша. Он решился взойти на эшафот, как на пьедестал; подобно гладиаторам древнего Рима, отойти в вечность при шумных рукоплесканиях зрителей; его последний вздох должен был быть вздохом удовлетворенной гордости и самолюбия.

Когда его привязали к телеге, ожидавшей его у тюремных ворот, Шарль Сансон подал знак, и мрачный кортеж, окруженный сильным конвоем из полицейских и дозорных, тронулся с места.

В продолжение поездки Картуш, распростертый на дне тележки, опершись спиной в скамью, на которой сидел палач, проявлял сильное волнение и беспокойство.

Он несколько раз пытался обернуться, чтобы взглянуть вперед, но все безуспешно.

Наконец потеряв терпение, он спросил Шарля Сансона, едут ли другие тележки впереди их?

Когда тот ответил, что кроме той, в которой они сидят, других нет, его волнение усилилось.

Когда миновав набережную де Ла Таннери, тележка повернула на Гревскую площадь, он сделал сверхъестественное усилие, приподнялся на локти и взглянул на эшафот.

Когда Картуш увидел только одно колесо, он побледнел, как мертвец, крупные капли пота выступили на его лбу, он повторил несколько раз: «Изменники, изменники!»

Увидев, что в кровавой трагедии, в которой взял на себя первую роль, он будет единственным действующим лицом, этот человек, твердый и решительный до этой минуты, почувствовал, что силы его слабеют. Малейшее изменение в программе действий этого невольного актера – мужество его исчезло и уступило место страху смерти.

Какое чувство вызвало в нем эту внезапно родившуюся слабость? Уступил ли Картуш чувству ненависти к тем, которые, как он предполагал, купили себе помилование тем, что он называл словом «измена»? Поддался ли он тому гнусному чувству, которое делало его участь менее жестокой, когда она постигала всех тех, кто делил с ним радости и преступления или просто появилось в нем желание пожить еще хотя бы один день, один час, одну только минуту – чувство, овладевающее всеми осужденными в то мгновение, когда вид орудий в ожидании их казни истребляет в них неопределенную, смутную надежду которую они питают до последней минуты.

Никто не в состоянии изведать этих тайн человеческой души. Когда приблизился к Картушу актуарий, то преступник объявил, что желает дать показания, и был отведен в ратушу, где заседали парламентские судьи.

Эшафот стоял всю ночь, и народ, собравшийся со всех концов города, чтобы присутствовать при последних минутах жизни Картуша, остался до самого утра на площади.

Все окна домов, окружавшие место казни, светились как в большой праздник. Ночь была чрезвычайно холодная; на площади разожгли костры, так что все это походило на иллюминацию. Торговцы со всякого рода съестными припасами ходили взад и вперед, пробиваясь сквозь толпы народа; толпа ела, пила и пела вокруг снарядов казни, мрачный силуэт которых рисовался черной тенью на ярко освещенном фоне. Наверное, никто бы не подумал, что причиной всего этого веселья – казнь человека.

Показания Картуша были маловажны. Он говорил о невинности своего отца, матери, братьев и любовниц, сознался в преступлениях, в которых Франсуа Грутус Дюмателе, продавший и выдавший его, был также замешан и, наконец, указал