Сердцем Новгорода является детинец, за могучими стенами которого расположены собор Святой Софии, резиденция архиепископа и знаменитая Вечевая площадь. Никаких препятствий по дороге нам не встретилось, поэтому мы вскоре прибыли на место. Я ожидал, что местные шестерки будут нас с Еремеем долго мурыжить в приемной архиепископа, чтобы доказать визитерам свою значимость, однако Еремей свернул по дороге в непримечательную дверь, и через несколько минут мы оказались в прихожей личных покоев новгородского владыки.

Здесь дежурил здоровенный монах – видимо, телохранитель, – который узнал Ушкуйника и сразу провел нас в кабинет архиепископа. В прошлой жизни я насмотрелся на измученную постами церковную братию, которые были через одного сам себя шире, а потому не ожидал увидеть перед собой худощавого пожилого мужчину в монашеской одежде. В кабинете архиепископа было на удивление светло, так как оба окна оказались застеклены дорогущим по тем временам немецким оконным стеклом, и мне удалось хорошо рассмотреть Иону.

Владыка выглядел так, будто только что сошел с иконы, настолько его образ был смиренен и благообразен. Такому священнику даже отъявленный и скрытный грешник выложит на исповеди самую сокровенную тайну, ожидая поддержки и утешения. Однако если исповедуемый христианин раскаивается неискренне, то отпущения грехов ему не видать. Глаза Ионы смотрели словно сквозь меня, и по спине невольно пополз холодок, однако образ архиепископа меня не пугал, просто я прекрасно осознавал свою моральную ущербность, находясь рядом с этим человеком, и мне стало стыдно за свои мысли.

– Это ты, раб божий, назвался Алексашкой Томилиным? – вывел меня из ступора голос архиепископа.

– Я, преосвященнейший владыко, – ответил я без запинки, вспомнив наставления Еремея перед визитом.

– А ведь и вправду похож ты на отца своего Данилу Савватеевича, особливо когда он в твоих летах был. Прямо одно лицо, и щуришься по-отцовски! Да, похоже, и в матушку гонором и статью вышел, тоже, поди, шея в поклонах не гнется? Ох и гордецы вы, Томилины, записные, вижу, бродит в тебе кровь Олегова, а надо бы жить со смирением!

Услышав в словах Ионы укоризну, я едва не бухнулся на колени, но владыка жестом меня остановил и произнес:

– Поздно на колени передо мной падать, в храме грех гордыни отмолишь! Негоже воину в ногах валяться да поперек естества своего и чести идти! Да и в гостях вы у меня, а не на службе в храме. Еремей, рассказывай, с чем пожаловали.

– Владыко, берется Александр до осени вооружить мою дружину скорострельными пищалями и обучить воев огненному бою, однако есть и закавыка в этом вопросе, которую без вашего благословения решить невозможно.

– Что за закавыка такая, которая без архиепископского слова не решается?

– Место под оружейный двор на Славенском конце нужно! Я хотел отдать Александру спорную усадьбу возле Павлова монастыря, только для этого ваше благословение требуется.

– Ну и хитер ты, Еремей, как змий-искуситель! Значит, решил не мытьем, так катаньем землю монастырскую под себя забрать? Не будет этого! – сказал, как отрезал, Иона.

– Владыко, я же не для себя, а для дела общего стараюсь! Да и не безвозбранно я ту усадьбу под себя заберу, а достойное пожертвование в церковную казну сделаю, чтобы все по закону было!

– Нет, я сказал! Я и твоему отцу покойному так ответил, хотя мы и в дружбе были! Монастырская земля купцу не отойдет! Вам, купчишкам, только дай волю, через год все храмы новгородские на вашей земле окажутся!

– И как теперь быть, владыка? Нет больше места подходящего под оружейный двор, – с обидой произнес Еремей.

– Купцу пожертвованную церкви усадьбу покойной Марии Тучи не отдам, а вот псковскому родовитому боярину Александру Томилину подарю! Негоже такому человеку по чужим углам ютиться, ему по Судной грамоте[40]в Пскове по правую руку от князя Александра Псковского сидеть положено и ересь латинянскую каленым железом выжигать, как отец его делал! Евлампий, неси сюда дарственную на усадьбу Марии Тучи да именную грамоту боярина псковского Александра Томилина на подпись, да и печать мою не забудь! – крикнул Иона, и практически через мгновение в кабинете словно материализовался из воздуха пожилой монах с необходимыми документами.

Я снова впал в прострацию от такого молниеносного развития событий, но мысль о том, что я присутствую на тщательно отрепетированном спектакле, не покидала меня ни на секунду. Похоже, все технические вопросы были уже решены до моего прихода, а сейчас многоопытный ловец человеческих душ просто ставил заключительную точку в вербовке очередного агента, которому предстояло рисковать своей жизнью ради интересов архиепископа.

Отойдя от первого шока, я мигом прикинул получившийся расклад и понял, что деваться мне некуда и моя жизнь полностью в руках Ионы. Слишком уж быстро во мне признали наследника одного из влиятельнейших родов Пскова, видимо, у архиепископа действительно имелись на меня большие виды в предстоящих политических баталиях.

После подписания дарственной на усадьбу и именных грамот на боярский титул Иона начал расспрашивать меня о моих скорострельных пищалях и о том, как я малой силой побил дружину знаменитого морского разбойника Рыжего Черта.

Я рассказал Ионе, как происходило сражение, и объяснил диспозицию, разложив на столе яблоки, как это делал с картошкой Чапаев в одноименном фильме. Видимо, Иона уже навел обо мне необходимые справки, потому что начал расспрашивать о моей «Чуде-юде», которая может плыть по волнам быстрее лошади, да еще против ветра.

Архиепископ оказался весьма образованным человеком и прекрасно разобрался в моих объяснениях, единственное, что его удивило, это откуда столь молодой муж узнал все эти тайны. Я отговорился тем, что был продан свейскими пиратами в далекую страну Японию, где был в услужении у бездетного местного князя, который надумал меня усыновить, а потому решил обучить меня разным тайным наукам. Однако моего благодетеля убили заговорщики, и я был вынужден бежать из Японии на корабле, по образцу которого и построил «Чуду-юду». Чтобы вернуться на Русь, я нанялся охранником в купеческий караван, идущий по Шелковому пути до Хвалынского моря[41], но когда уже пассажиром плыл с хорезмскими купцами до Волги, то снова попал в плен.

Купцы, которые подрядились доставить меня через Хвалынске море в Астрахань, опоили меня каким-то зельем и ограбили до нитки. От ядовитого зелья у меня помутилось сознание и почти полностью отбило память. Я толком не знаю, как бежал из плена и сколько времени бродил по лесам, пока не попал в Верею, а своих родителей и жизнь в плену помню только отрывками.

По лицу архиепископа было понятно, что он не очень-то и поверил в рассказанный мной мексиканский сериал, но если бы я был Ионе не нужен, то давно бы висел на дыбе в подвале какого-нибудь монастыря, а не рассказывал сейчас архиепископу жалостные сказки.