Кортэ попытался вспомнить, что он вытворял в городе и, как следствие всех чудачеств, – где именно он проснулся? Ну, конечно же: городской дворец семьи Коннерди. Аше приглянулась стена с узором, и сын тумана немедленно полез на эту стену… Хотелось бы верить, что исключительно во исполнение каприза красавицы. Хотелось бы, но привитая Ноттэ привычка задавать себе вопросы не пожелала уняться даже в это утро. Она требовала тщательно, а порой и безжалостно к себе, подбирать к сложным вопросам настоящие, со дна помыслов добытые, ответы.

Кортэ сморщился и повел плечами. Конечно же, он полез не просто так, но используя каприз Аше в иных целях. Он в глубине души желал отомстить Коннерди уже за то, что их первыми, как сознательных сторонников, Бас упомянул ночью, в лесу… Ужасно давно. Еще был жив Альба, еще оставался почти свободен Вион, а самого Кортэ грыз страх за судьбу Энрике и его милой жены-цыганки. Именно боль и страх вчера вспомнились – и погнали воевать дворец ненавистных Коннерди, именно они кипели в крови и превращали шалость в нечто куда худшее, воистину дикое.

Ночью Кортэ, по всему выходит, был изрядно пьян. Вроде бы он что-то поджег, а затем гонял людей по коридорам и срезал с них «шкуры»… Отчетливо помнится взгляд Аше, темный, грустный.

– Мы, маари, не убиваем зверей больше, чем надо в пищу, – сказала она. Погладила по плечу, сочувствуя боли, прижалась, помогла уронить эсток и старательно отобрала нож, разгибая пальцы по одному. Унесла оружие, свалила в углу, прибежала и снова заглянула в глаза снизу вверх, жалеючи. Спросила: – Вы сыты? Я разожгу огонь, и мы станем греться.

Сын тумана кивнул и ощутил, что действительно сыт своей странной местью, пока ограниченной сдиранием «шкур», без пролития большой крови. Значит, все уцелевшие столичные твари могут прятаться по норам и дрожать там в относительной безопасности: сегодня рыжий бес Кортэ не выйдет на большую охоту. Он сядет у огня, разведенного его мудрой дикаркой прямо посреди зала, на мраморном полу. Он будет смотреть, как Аше крушит тяжеленной алебардой, снятой со стены, попавшую под руку сухую деревяшку. Как она жжет заляпанный вычурной и безвкусной позолотой табурет времен прадедушки королевы Изабеллы, превратив его в обыкновенные дрова. А потом, согревшись, сын тумана начнет избавлять свое сокровище от тяжкого груза колец, браслетов и ожерелий, чтобы остаться наедине с ней и не портить ночь шуршанием холодного золота…

Аше ощутила взгляд, улыбнулась во сне и заползла плотнее под бок. В волосах опять травинки и цветки: значит, ночью, бегала в парк и украшала себя для встречи рассвета.

– Много туч в ваших мыслях, – тихо пожаловалась женщина, окончательно пробуждаясь и гладя плечо. – Что я могу сделать? Я хочу прогнать тучи.

– То, что меня убивало, знакомо тебе? – задумался Кортэ.

– Змей? – презрительно повела бровью Аше. – Да. Люди берега трусы. Слабые. Они говорят: тут тьма, тут свет, мы всегда будем стоять на свету и тьма к нам не подберется, нам не станет страшно. – Женщина села и резко рассмеялась, сматывая волосы в пук, позволяя рассмотреть свое тело, украшенное узорами чешуи на плечах, бедрах и спине. – Мы не делим высшее на плохое и хорошее. Есть начало всему, дыхание.

– Башня полагает – слово, – зевнул Кортэ.

И тоже рассмеялся: в наречии маари сказанное им совпадало в звучании и смысле со словами Аше. Нэрриха остался доволен этим совпадением и окончательно убедил себя: его замечательная ящерка не еретичка, это сам он – дикарь, последователь иных дикарей, собравших осколки древнего и единого, но не сумевших склеить в цельный сосуд. Южане клеили свои осколки, Башня – свои, кебши тоже спрятали часть черепков, а в итоге все сосуды вышли кривобоки и малы…

– Дыхание, – важно кивнула Аше, позволяя волосам рассыпаться и накрыть себя целиком. – Оно породило мир и стало миром. После люди привыкли говорить: много у него частей, и части люди назвали богами. Глупые! Суть всегда одна, маски – разные. Маски. Понимаете? Мы в праздник танцуем, меняем маски. Что видим – то не правда, что в сердце – то настоящее. Свет в сердце, он – птица. Свет сердца, да! – Аше сжала кулак и вытянула руку вперед, затем стала обводить второй ладонью круги возле «сердца». – Миры – круги, миры – стекла, знаю ваше слово. Одни близко, другие далеко. Мы все тут, на одном стекле. Мы люди, мы – маски. Вы сын ветра, вы – суть. Иногда вы летите к сердцу, иногда идёте от сердца во мрак. Но… бам! Вы встречаете стекло. Годное, не слишком далеко, не очень близко. Не горячо, не холодно. Тогда вы выбираете маску. Без маски нельзя остаться на одном стекле. Вы пускаете корни, да! Тогда – живёте.

– Я не понимаю, – огорчился Кортэ, недоумевая и по поводу самой идеи, и вдобавок из-за внезапной притянутости этой идеи к «стеклу». Слово и сам материал были для Аше новы, и почему-то ей очень нравились. – Башня говорит: мы идем по ступеням из дел и помыслов.

– Да, когда снимаем маску, мы идем, – согласилась Аше. Постучала пальцем по плечу Кортэ, обращая внимание на важность слов. – Пока в маске, живем. Мы все вместе и есть стекло, оно дышит, оно может порваться… Лопть!

– Лопнуть.

– Бзынь, – кивнула Аше и поискала взглядом осколки, обильно засыпавшие угол залы после вчерашнего шумного и восторженного знакомства с «твердой водой». – Меньше мира. Бзынь! Меньше бога. Меньше сердца. Больше холода. Змей хочет совсем – бзынь! Снова будет пусто, – шепотом, зло щурясь и не одобряя намерение «змея», обличила Аше. – Он хочет все с начала, сейчас. Бог такой… змей и птица. Дарит и отбирает. Греет и морозит. Крылья дает и тянет вниз. Кто победит? Мы не знаем. Мы в себе выбираем, пока живем. Потом снимаем маску и идем, и тогда у нас одна дорога. Выбранная.

– Ты точно не еретичка, – восхитился Кортэ.

– Я пух в ваших ладонях, – улыбнулась Аше. – Маари хотят: пусть змей и птица ведут бой, пусть тянут в разные стороны. Пока так, хорошо. Ровно.

Женщина смолкла, улыбнулась и опять нырнула под бок нэрриха. Хихикнула, потянула его руку, накрывая свои плечи. Повозилась, устроилась. Скользнула на грудь и легла, упираясь подбородком в ямку основания ключиц. Хитро подмигнула.

– Я глупая, – выдохнула Аше, и это было очень приятно – ощущать на лице её близкое дыхание. – Этот, слабый человек берега… Апу?

– Абу.

– Апу, – кивнула упрямая, щурясь и намеренно коверкая имя, чтобы на родном наречии маари оно звучало с издевкой. – Он привел меня и сказал: того лечи. Я посмотрела: большой, толстый, старый… рыжий как лев и совсем страшный.

– Это я? – поразился Кортэ, закидывая руку под затылок, чтобы приподнять голову и лучше видеть Аше. – Рыжий лев, старый? Толстый?

– Я глупая, – еще раз, без малейшей виноватости в голосе, повторила Аше и рассмеялась. – Я сказала: второго буду лечить, молодого. Есть долг, но есть душа, страшному льву как стану отдавать дыхание? Не справлюсь… Львы – они такие…

Аше повела бровью, согнала с лица улыбку и осторожно погладила кончиками пальцев щеку нэрриха.

– Совсем другое лицо. Бледное. Совсем другое тело. Второй привычнее, на людей берега похож. Молодой. Вы – нет. Я думала: не вернетесь, не смогу отдать и принять дыхание, вы чужой. Долг есть, но тут холодно. – Аше тронула кожу у собственных ключиц. – Глупая. Вдохнула, теперь знаю. Второй чужой. Все чужие! Я ваша собственная, совсем. Одно дыхание, так редко получается. Когда вы птица, я змея, когда я птица – вы змей… Разные, но не чужие. Хорошо. Совсем хорошо.