— Но нет… как же… имя… скандал… она все у меня забрала! — отец произнес это плаксивым тоном. — И тебя хотела… я не позволил… не отдал…

— Спасибо.

— А твой дед предупреждал, что она шлюха… я не верил… все они…

— Кто это сделал?

— Она сказала, что ты убил Гаррета.

— Не я. Он сам…

Мэйнфорда не услышали.

— Убил… правильно, так ему и надо… вечно всюду нос свой совал… я его видеть не мог. Веришь?

— Верю. Папа, послушай…

— Джесс хотя бы в глаза не лезла… и из дому убралась… правильно, это не ее дом! Это мой!

— Твой.

— И деньги мои! У меня есть свои деньги! — он сунул руку в карман и вытащил горсть сухой листвы. — Видишь? У меня есть золото!

— Вижу.

— Не отдам! — отец выпустил газету, и та упала, чтобы, коснувшись пола, рассыпаться пеплом. — Она говорила, что я неудачник. Но у меня есть деньги! Есть!

— Хорошо, — Мэйнфорд отступил.

Он никогда не чувствовал особой душевной близости с отцом. Он и видел-то его редко, воспринимая как еще один элемент огромного особняка.

Что было?

Еженедельные визиты в кабинет. И глухой голос няньки, которая рассказывала о том, как Мэйнфорд себя вел. Благосклонный кивок отца… в лучшем случае. В худшем — он бывал слишком занят, чтобы обращать внимание на такую ерунду, как поведение ребенка.

Потом, подрастая, Мэйнфорд все острее осознавал, что и визиты эти, и встречи за завтраком — когда ему позволено было завтракать за взрослым столом — родителей тяготят. И единственное, что сделал отец хорошего, это отправил Мэйнфорда к деду.

Так почему сейчас неотвратимость смерти этого, в сущности своей совершенно чужого человека задевала? Откуда взялось это ощущение пустоты? И гнев, в нем зарождавшийся?

Черный, как буря, готовая ударить по Острову.

— Деньги есть… — отец обмяк.

Он еще дышал, но сипло, тяжело.

А по комнате поплыл резкий запах мочи.

Зверь отступил. Ему не было жаль человека, он вообще не понимал смысла в жалости, но лишь знал, что магия Хаоса способна задеть и Мэйнфорда.

А этого нельзя было допустить.

Матушка нашлась в своем будуаре. Она сидела перед зеркалом, прямая, что спица, и в руке держала черепаховый гребень.

— Это ты, дорогой? — матушка обернулась.

Она постарела или, скорее, лишилась силы, а с ней и магии, что поддерживала в теле ее иллюзию молодости. И эта женщина в шелковом халате, наброшенном поверх черного платья, выглядела… странно?

— Я.

— Я все ждала, когда же ты придешь, — она ласкала белый пух волос гребнем, не замечая, что пуха этого остается все меньше и меньше. — Я так ждала, что ты придешь…

— Теперь я здесь.

В ее комнате, отделанной в сине-серебристых тонах, не осталось живых цветов. А ведь когда-то матушка с особой тщательностью следила за интерьером.

…и не позволила бы оставить в своей постели мертвеца.

Гаррета обрядили в черный костюм, и выглядел братец на редкость умиротворенным. Он и улыбался не прежнею своею ехидной улыбкой, но вполне по-человечески, с сочувствием.

Руки сложены на груди.

Сцеплены нитяной петлей. Из-под ладоней выглядывает черная книжица, не то Заветы, не то Конституция. А может, и личный дневник, с Гаррета бы стало.

Сияют свежим воском туфли.

— Зачем ты убил своего брата? — поинтересовалась матушка светским тоном. — Это не по-родственному.

— Мне жаль, что так получилось.

— Не жаль… ты никогда его не любил… и отец… и этот… которого назвали моим мужем. Я ведь не была так глупа, сынок, чтобы не видеть, каков он. Но мне казалось, я сумею справиться. Слабый муж лучше сильного. Я видела, что мой отец сделал с мамой. Он держал ее за куклу. Золотая… нет, не клетка даже, сквозь прутья клетки мир виден, а он посадил ее в шкатулку, которую запер в сейф.

Мэйнфорд присел на край пуфика.

Буря ярилась.

Она нарастала, закручивая вихри одичавших ветров. Вот-вот спустит со сцепки, натравит на город, и понесутся они, улюлюкая и завывая, громя все, что встретится на их пути.

Дамба выдержит.

Должна выдержать.

А если нет? Тогда река, переполнившись, выйдет из берегов. И не просто выйдет. Она взовьется на дыбы, пронесется по грязным улочкам Третьего округа, сдирая тонкую шкуру асфальта. Она вывернет с корнями редкие дерева и сметет дома, которым не повезет встать на ее пути.

Что уж говорить о хибарах нищих…

…сколько погибнет?

— Он не оставил ей ничего… ни глотка свободы… только повторял, что она дура… так ведь и поверить недолго, — матушка о буре вряд ли думала. Что ей до реки? До дамбы? Остров надежен, как ее жизнь, правда, жизни этой осталось на пару глотков, но и только. — А потом мой брат сошел с ума. Я ведь помню, как это было… я действительно никогда не желала тебе зла…

— И поэтому переплела судьбу?

— Знаешь? — матушка нисколько не удивилась. — Конечно… смешно было думать, что они не вмешаются. Запомни, Мэйнфорд, богам не стоит верить… на самом деле им нет дела до людей. Особенно когда люди перестают верить в богов. Это оскорбляет. И ослабляет. А что возвращает веру?

Катастрофа.

И осознание, что человек — слабая тварь. Беспомощная перед стихией. Знала ли Провидица? Буря — яркое событие, которое не могло пройти мимо взгляда ее. Проклятье!

— Я не хотела троих детей… я знала, что тогда проклятье убьет первенца… знала!

Она раздраженно ударила по стеклу гребнем.

— Мой отец был наивен… все искал и искал, копался… перекопал все дневники… обряд этот… он мог тебя убить.

— Но не убил.

— Не убил, — эти слова прозвучали эхом. — Они не позволили. Им тоже надоело сидеть взаперти… знаешь, что будет, если открыть дверь в Бездну?

— Чудовища выйдут на свободу.

— Чудовища давно уже на свободе, — матушка провела пальцем по губам. — Мой брат резал себя. Он говорил, что хочет выпустить Зверя, который заперт внутри… и резал. Брал нож… и выводил узоры. Один за другим. Это было даже красиво…

Мэйнфорд расстегнул рубашку.

— Такие?

Матушка повернулась, уставилась на шрамы в немом восторге.

— И ты? Конечно… ты же болен… ты всегда был болен, хотя не желал признавать этого. Его привязывали к кровати. Он кричал. Так страшно кричал… его пеленали. Засовывали в ванны со льдом. И оставляли там. Он лежал синий-синий и шевелил губами, шептал, что Зверь не дает ему покоя, что нужно выпустить крылья. Я приходила. Отец злился, а я все равно приходила. Как я могла их бросить? Мама плакала все время… и таяла… если бы у нее был хоть кто-то, кто бы помог выдержать, но отец… слишком жестокий и упрямый. Все жили лишь его волей. Его желаниями. А он верил, что сумеет помочь. И ради этого лил кислоту на голову моего брата, прижигал его пятки каленым железом… пытал электричеством… сверлил череп… это было страшно, Мэйнфорд. Тогда он еще не знал об обряде. А если бы знал… быть может, мой брат умер бы быстро. Это я помогла ему. Я помогла…