Музыка звала.

Завораживала.

Она была еще не бурей, преддверием ее, в котором Зверь бы смог расправить крылья. И тогда ветра, разрывающие город, притихли бы, покорились… превратились бы в твердь, а та бы подняла обоих выше черных туч, к самому солнцу, а то и дальше.

Музыка наполняла жизнь смыслом.

И уносила шелуху.

Музыка…

…она звала.

Вела.

Прочь из комнаты, и плевать, что в приоткрытую дверь вползут сквозняки, что принесут они запах мертвечины и Хаоса, что Мэйнфорд наконец все понял.

Осознал.

Как есть дурак.

Он попытался остановиться, вцепившись в косяк, но музыка… разве можно противиться тому, что есть воздух? И солнечный свет? Тьма исконная?

Альфа и омега.

Сущее само.

Эта музыка говорила о прошлом, об обманутых богах, которым служили и предки Мэйнфорда; о преданных людях…

…о пирамидах и жертвенных камнях, на вершинах которых разводили костры из тростника и сухих листьев, а затем новорожденное пламя поили смесью из драгоценных масел и крови.

…о жертвах.

…о целых вереницах людей, взбиравшихся по ступеням навстречу смерти.

…о жрецах, которые расписывали свое тело, выказывая через боль покорность и смирение.

…о ножах и камнях, впитавших жизни многих. О сердцах, летящих в огонь… о телах, что падали к подножью пирамид… о мире старом.

И возрождении его.

Мэйнфорд шел.

Вниз по лестнице.

Мимо кухни… и мертвецы в столовой для слуг нисколько не удивили. Он даже не остановился, хотя отметил, что эти люди умерли быстро, отдав свои жизни прошлому. А то, окрепнув, требовало еще.

Оно было жадно.

И близко.

Оно очнулось, чтобы раскрыть красное око рубина в желтом венце, слишком массивном, слишком тяжелом для этой головы…

…обруч сполз почти на глаза, но слепота не мешала женщине в просторном балахоне. Сшитый из тончайшего шелка, он не скрывал очертаний ее неуклюжего тела.

Некрасивого.

И белизна балахона удивительным образом подчеркивала, что сама женщина отнюдь не чиста.

— Здравствуй, Мэйнфорд, — сказала она, откладывая свирель. — Тебе понравилась моя музыка? Я написала ее для тебя…

Ей не позволено было уйти.

Точнее, Тельма могла бы, отец не из тех, кто удерживает. Но…

— Что с ним будет?

Дождь прекратился.

— Его принесут в жертву.

— А меня?

— И тебя… только жертвы будут разными, — он остановился и приложил палец к губам, прислушался к чему-то во тьме, и Тельма ощутила, что тьма эта тоже изменилась, стала более плотной, что ли?

Живой?

Она поглощала мостовую, камень за камнем, и затягивала стены домов плотным туманом. И кажется, будто бы пожирала эти самые дома.

— Ему просто вырежут сердце, — отец повернулся к темноте. — А ты… ты будешь жить долго. Но долгая жизнь иногда бывает проклятием… я скучаю по ней…

Он менялся.

Делался выше и прозрачней. И на бледной коже его четче проступали старые шрамы. Они набухали и оживали, становясь похожими на червей.

Шевелились.

И причиняли боль. Тельма остро ощущала и эхо ее, и наслаждение тьмы, и желание отца наконец-то покончить со всем.

Нынешняя ночь — подходящее время.

— И что делать мне?

— Выбирать, — сказал он, не оборачиваясь. — Только поспеши, малышка… и помни, сделав выбор, изменить его уже не выйдет.

Тьма смеялась.

Над жалкими попытками Теодора противостоять ей. Он ведь слаб. Всегда был слаб, предпоследнее дитя умирающего древа. И кровь его, соединенная с иною кровью, не ожила, напротив, тот выродок, которого тьме представили наследником, был никчемен.

…а Тельма понравилась.

Тьма коснулась ее мягкою лапой, дразня, отвлекая…

…беги!

…отель рядом. Надо лишь добраться до переулка… десяток шагов… тьма? И что с того, Тельма не боится темноты. Как не боится чудовища, ею притворившегося.

И не побежит, доставляя ему удовольствие.

— Уходи, — холодные пальцы отца сдавили руку. — Я попытаюсь остановить его… я хотя бы попытаюсь…

— Зачем? — это спросили и Тельма, и тьма, которая обрела обличье, и обличье это было отражением Теодора, разве что… более совершенным.

Привлекательным.

Он был наг, но нагота его гляделась столь естественной, что и представить было невозможно это тело, облаченным в одежды.

Зачем?

Он был близок. И Тельма улавливала аромат, исходивший от его тела… земли и грозы, бури, которая гремела где-то совсем рядом.

Он просто был.

— Здравствуй, брат, — сказал он, глядя на Тео.

— Здравствуй.

— Все повторяется, верно?

— Все повторяется, — их разговор — эхо, рожденное между каменными стенами ущелья, где одна является отражением другой. — Но все меняется.

— Неужели?

Тьма лежала у ног пришельца, она была покорна, послушна. И Тельма такою станет, если не уйдет немедленно. Но куда ей идти?

В отель.

Запереться.

Поднять все заслоны и положиться на ключ. На Мэйнфорда, которому, быть может, вырежут сердце… ему ведь не впервой умирать. И что дальше?

Она отсидится?

Позволят ли ей? Но всю оставшуюся жизнь взаперти не проведешь.

— Ты всегда мне завидовал, — отец больше не выглядел жалким. — Это ты рассказал ему про меня и Элизу. Ты сам хотел получить ее… ты пытался… я знаю, что пытался… ты всегда отбирал мои игрушки…

Надо решаться.

Решать.

— Ты попытался и ее очаровать, верно? Только Элиза устояла. Она любила меня. По-настоящему любила… — отец двигался медленно, не спуская взгляда с того, второго, которого тоже звали Теодором.

Что за глупость, давать детям одинаковые имена?

Тельма в жизни так не поступит.

— Даже когда я ушел… ты не мог причинить ей вред напрямую… думаю, ты с удовольствием убил бы ее самолично, но клятва… я ведь не зря заставил поклясться и тебя тоже… но ты отыскал свой способ. Ты отдал ей камень, а потом подсказал своей любовнице, где его искать… и как добыть…

Ей не справиться самой.