Адель совсем не изменилась, на ней даже было то самое платье, в котором полтора года назад она уехала из Сан-Доминго. На жизнь она зарабатывала шитьем, как и всегда. Скромных доходов швеи едва-едва хватало, чтобы заплатить за наем дома и накормить детей, но не в ее характере было жаловаться на то, чего не хватало: она предпочитала быть благодарной за то, что имела. Вместе с детьми она вписалась в многочисленное общество свободных негров города и вскоре приобрела постоянную клиентуру. Искусством иголки и нитки она владела прекрасно, но в моде понимала мало. Фасонами занималась Виолетта Буазье. Обе женщины оказались связаны той степенью близости, какая обычна в изгнании у тех, кто на родине едва раскланивался при встрече.

Виолетта с Лулой, благодаря своей осанке и накопленным в Сан-Доминго сбережениям, разместилась в скромном домике в квартале белых и мулатов, который в классовой иерархии стоял на несколько ступеней выше, чем тот, в котором жила Адель. Виолетта предоставила Луле свободу — вопреки ее воле — и отдала Жан-Мартена в закрытую клерикальную школу, чтобы он мог получить самое лучшее образование. Относительно сына у нее были самые амбициозные планы. В восьмилетием возрасте этот ребенок, мулат бронзового оттенка кожи, уже отличался такими гармоничными чертами и движениями, что, если бы не носил очень короткую стрижку, сошел бы за девочку. Никто — не исключая и его самого — не знал, что он был приемным сыном: эту тайну Виолетта и Лула хранили за семью печатями.

Когда сын ее уже был пристроен в надежные руки святых отцов, Виолетта раскинула сети, чтобы установить контакты с высокопоставленными людьми, которые могли бы облегчить ей жизнь в Гаване. Она вращалась среди французов, потому что испанцы и кубинцы презирали эмигрантов, наводнивших за последние годы остров. Большие белые, располагавшие солидными финансами, вскоре отъехали в провинции, где земли было с избытком и они могли выращивать кофе или сахарный тростник. Остальные же перебивались как могли в городах: некоторые жили на ренту, другие сдавали напрокат своих рабов, третьи работали или занимались предпринимательством, далеко не всегда легальным, а пресса в это время сетовала на создаваемую иностранцами незаконную конкуренцию, угрозу стабильности Кубы.

Виолетте не пришлось выполнять низкооплачиваемую работу, как многим ее соотечественницам, но жизнь была дорогой, и ей приходилось быть очень осторожной со своими накоплениями. Ни подходящего возраста, ни желания заняться вновь своей старой профессией у нее уже не было. Лула настаивала на том, что ей нужно подцепить какого-нибудь богатого мужа, но она все еще любила Этьена Реле, да и не хотела, чтобы у Жан-Мартена появился отчим. Как и раньше, она жила, культивируя умение нравиться, и вскоре уже была окружена целым кружком приятельниц, которым продавала свои лосьоны красоты, изготовленные руками Лулы, и платья, сшитые Аделью, — этим и зарабатывала себе на жизнь. Эти две женщины стали ее самыми близкими подругами, сестрами, которых у нее никогда не было. С ними она распивала в шлепанцах свой воскресный кофе, сидя под навесом в саду, строя планы и подводя итоги.

— Я должен сообщить мадам Реле, что муж ее погиб, — сказал Пармантье Адели, когда выслушал ее рассказ.

— Не обязательно, она уже знает.

— Откуда она может об этом знать?

— Знает, ведь в ее перстне раскололся опал, — объяснила Адель, подкладывая ему еще одну порцию риса с жареными бананами и мелко нарезанным мясом.

Доктор Пармантье, который в свои одинокие ночи в Сан-Доминго клялся воздать Адели по заслугам за ее жертвенную, всегда в тени, многолетнюю любовь, в Гаване воспроизвел ту же двойную жизнь, которую вел в Ле-Капе: он поселился один, скрывая от чужих глаз свою семью. Он стал одним из самых популярных среди эмигрантов врачей, хотя ему и не удалось получить доступ в высшее креольское общество. Только ему было по плечу вылечить холеру водой, супом и чаем; он один обладал достаточной честностью, чтобы признать, что не существует лекарства ни от сифилиса, ни от желтой лихорадки; он был единственным врачом, кто мог остановить воспаление раны и воспрепятствовать тому, чтобы укус скорпиона закончился похоронами. Однако у него был и недостаток: он без разбору лечил людей всех цветов кожи. Его белые клиенты терпели это, потому что в изгнании естественные границы имеют склонность стираться. К тому же сейчас эти люди не могли себе позволить требовать эксклюзивности, но они никогда не простили бы своему доктору наличия супруги и детей смешанной крови. Так он сказал Адели, хотя она и не просила у него объяснений.

Пармантье снял дом в два этажа в белом квартале и первый этаж отвел под приемную и врачебный кабинет, а второй — под жилые комнаты. Никто не догадывался, что ночи он проводит в нескольких кварталах от этого места, в домике темно-синего цвета. По воскресеньям в доме Адели он виделся с Виолеттой Буазье. Эта женщина прекрасно выглядела в свои тридцать шесть лет и в кругу эмигрантов пользовалась заслуженно безупречной репутацией добродетельной вдовы. Если кому-то и начинало казаться, что он узнает в ней знаменитую кокотку Ле-Капа, то это предположение тут же отбрасывалось как совершенно невероятное. Виолетта же продолжала носить кольцо с треснувшим опалом, и дня не проходило, чтобы она не вспомнила об Этьене Реле.

Никто из беженцев не смог адаптироваться к жизни на Кубе, и спустя несколько лет они оставались все такими же иностранцами, как и в первый день. Более того, неприязнь к ним со стороны кубинцев только возрастала: число эмигрантов все увеличивалось, но теперь это были уже не богатенькие большие белые, а разоренный сброд, оседавший в предместьях, где постоянно вызревала преступность и распространялись болезни. Приезжих никто не любил. Испанские власти не давали им покоя, усеивая их путь всевозможными совершенно законными препятствиями, с расчетом на то, что таким образом удастся вынудить их уехать раз и навсегда.

Правительственным декретом были аннулированы все профессиональные лицензии, полученные не в Испании, и Пармантье в одночасье оказался на нелегальном положении: он незаконно занимается врачебной деятельностью. Королевская печать Франции на его пергаменте отныне была абсолютно бесполезна, и в этих обстоятельствах он мог лечить только рабов и бедняков, которые далеко не всегда были в состоянии ему заплатить. Еще одним неудобством было то, что он не выучил ни слова по-испански, в отличие от Адели и своих детей, которые тараторили на этом языке, демонстрируя ярко выраженный кубинский акцент.

Виолетта Буазье, со своей стороны, уступила-таки давлению Лулы и собралась замуж за одного владельца отеля — галисийца лет за шестьдесят, очень богатого и больного человека. По мнению Лулы, он был отличной партией, потому что вскоре отправится на тот свет самым естественным образом, ну или ей придется слегка ему помочь, и он оставит им надежное обеспечение. Хозяин отеля, совсем слетевший с катушек из-за этой поздней любви, не желал разбираться со слухами о том, что Виолетта не была белой женщиной, потому что ему не было до этого дела. Никогда и никого не желал он с такой силой, как эту роскошную женщину, но когда она оказалась наконец в его объятиях, он обнаружил, что эта женщина порождает в нем бессмысленную нежность деда, оказавшуюся для нее весьма удобной, потому что чувство это не вступало в конкуренцию с воспоминанием об Этьене Реле. Галисиец открыл для нее свой кошелек: если она того пожелает, то может тратить деньги, как султанша. Однако об одной детали своей биографии упомянуть он забыл — о том, что он женат. Супруга его осталась в Испании с их единственным сыном, священником-доминиканцем, и ни один из них не чувствовал интереса к этому мужчине, которого они за двадцать семь лет ни разу не видели. Мать и сын предполагали, что он живет в смертном грехе, развлекаясь с толстозадыми женщинами в этих порочных колониях на Карибах, но, пока он регулярно посылал им деньги, их не очень заботило состояние его души. Хозяин отеля решил, что если он женится на вдове Реле, его семья никогда об этом не узнает, и так все и было бы, если б не вмешательство одного корыстолюбивого законника, который разузнал о его прошлом и вознамерился поживиться на этом деле. Бедняга понял, что не сможет купить молчание этого крючкотвора, потому что шантаж повторялся тысячу раз. Разразилась эпистолярная буря, и несколькими месяцами позже вдруг появился сын-монах, имевшей своей целью вырвать бедного отца из лап Сатаны, а свое наследство — из лап этой проститутки. Виолетта, послушавшись совета Пармантье, отказалась от этого брака, хотя и навещала время от времени своего возлюбленного, чтобы он не умер от горя.