Следующим летом парень снова прождал две недели в колледже, сидя на чемодане, пока перед ним не появился тот же Белуш, чтобы сопровождать его в Вашингтон и по другим городам, которые он не желал видеть.

Харрисон Кобб, один из тех немногих преподавателей, кто оставался в колледже на рождественские каникулы, обратил на Мориса Вальморена внимание потому, что это был единственный ученик, к которому никто не приходил и который не получал подарков, проводя эти праздники за чтением в почти пустом здании. Кобб принадлежал к одной из самых старых семей Бостона, жившей в городе с середины XVII века и имевшей благородное происхождение, о чем знали все, хотя сам Кобб это отрицал. Он был фанатичным сторонником американской республики и питал отвращение к аристократии. Это был первый аболиционист, которого встретил Морис и которому суждено было оказать на него серьезное влияние. В Луизиане к аболиционизму относились хуже, чем к сифилису, но в штате Массачусетс вопрос рабства постоянно дебатировался, потому что конституция штата, созданная двадцать лет назад, содержала статью, запрещавшую рабство.

Кобб нашел в Морисе жадный до знаний ум и горячее сердце, в котором его человеколюбивые взгляды тут же нашли живой отклик. Среди других книг он дал мальчику почитать и «Увлекательную повесть жизни Олаудаха Экиано», опубликованную в Лондоне в 1789 году и пользовавшуюся огромным успехом. Эта драматическая история африканского раба, написанная от первого лица, произвела среди европейской и американской публики потрясение, но в Луизиане о ней знали лишь немногие, и мальчик никогда о ней не слышал. Преподаватель и ученик проводили целые вечера, изучая эту книгу, анализируя и споря. Так Морис смог наконец облечь в слова то неприятие, которое всегда вызывало у него рабство.

— У моего отца более двухсот рабов, которые когда-нибудь станут моими, — признался Морис Коббу.

— А ты этого хочешь, мой мальчик?

— Да, потому что я смогу дать им свободу.

— Тогда появится двести с лишним негров, брошенных на произвол судьбы, и неосторожный разорившийся юноша. И чего ты этим добьешься? — ответил ему преподаватель. — Борьба с рабством не может вестись на одной плантации, потом на другой, потом на третьей, Морис; следует изменить мышление людей и законы в этой стране и во всем мире. Тебе нужно учиться, готовиться и участвовать в политике.

— Но я не гожусь в политики, сэр!

— Как знать? У всех нас внутри есть запас прочности и силы, о котором мы даже и не подозреваем и который проявляется, когда жизнь посылает нам испытания.

На плантации я провела, по моим подсчетам, почти два года, пока хозяева не поставили меня снова служить в доме. За все это время я не видела Мориса ни разу, потому что во время каникул отец не позволял ему возвращаться домой; он каждый раз как-то все так устраивал, чтобы отправить сына в какое-нибудь путешествие, а когда мальчик окончил курс, то повез его во Францию знакомиться с бабушкой. Но это было уже позже. Хозяин хотел держать его подальше от мадам Гортензии. Не видела я и Розетту, но месье Мерфи приносил мне новости о ней каждый раз, когда ездил в Новый Орлеан. «И что ты будешь делать с такой красавицей, Тете? Тебе придется держать ее взаперти, чтобы на улице не собирались толпы», — говорил он в шутку.

Мадам Гортензия родила еще одну дочку, Марию-Луизу. Девочка родилась со слабой грудью. Ей не подходил климат, но климат не мог изменить никто, за исключением отца Антуана, да и то в исключительных случаях. Поэтому средств, которые могли бы облегчить ей жизнь, почти не оставалось. Из-за нее-то меня и вернули в городской дом. В том году приехал доктор Пармантье, который провел много времени на Кубе, и он заменил доктора семьи Гизо. Первым делом он отменил пиявки и растирания горчицей, убивавшие девочку, и тут же спросил обо мне. Уж и не знаю, как это он обо мне вспомнил, после стольких лет. Он убедил хозяина, что я лучше всего смогу ухаживать за Марией-Луизой, потому что я многому научилась от тетушки Розы. Тогда они и приказали главному надсмотрщику отослать меня в город. Я с большим сожалением распрощалась со своими друзьями и с Мерфи и в первый раз ехала одна, с письменным разрешением, чтобы меня не арестовали.

Многое изменилось в Новом Орлеане за время моего отсутствия: стало больше мусора, карет и людей, и город сотрясала строительная лихорадка — строились дома и продлевались улицы. Даже рынок разросся. Дон Санчо уже не жил в доме Вальморена, он переехал в квартиру в том же районе. По словам Целестины, он позабыл Ади Супир и теперь был влюблен в одну кубинку, которую никому в доме не представился случай увидеть. Я поселилась в мансарде вместе с Марией-Луизой: малышка была бледненькой и такой слабенькой, что даже не плакала. Я подумала, что хорошо бы привязать ее к себе, потому что это дало хороший результат с Морисом, который родился тоже очень слабым, но мадам Гортензия сказала, что это хорошее средство для негров, но не для ее дочери. В колыбель я класть ее не хотела, она бы просто умерла, и приходилось все время носить ее на руках.

Мне с трудом удалось поговорить с хозяином, чтобы напомнить ему, что в этом году мне исполнится тридцать и что мне нужна моя свобода.

— А кто будет ходить за моими детьми? — спросил он.

— Я, если вы пожелаете, месье.

— То есть все останется так, как есть.

— Не совсем так, месье, потому что, если я буду свободна, я смогу уйти когда захочу и вы не сможете меня бить и должны будете платить мне жалованье — немного, чтобы я могла прожить.

— Платить тебе! — воскликнул он удивленно.

— Так работают извозчики, поварихи, медсестры, швеи и другие свободные люди, месье.

— Ты, я вижу, хорошо информирована. Тогда ты, наверное, знаешь, что никто не нанимает няньку: это всегда кто-то из членов семьи, она ведь как вторая мать, а потом — как бабушка, Тете.

— Но я не член семьи, месье. Я ваша собственность.

— Я же всегда обращался с тобой как с членом семьи! Ладно, если таково твое желание, мне понадобится время, чтобы убедить мадам Гортензию, хотя это очень неприятный прецедент и говорить придется долго. Сделаю что смогу.

Он разрешил мне навестить Розетту. Дочка моя всегда была рослой и в одиннадцать выглядела на все пятнадцать. Господин Мерфи не соврал — она была очень красивой. Монахиням удалось сладить с ее порывистостью, но они не стерли ни ее улыбку с ямочками, ни полный соблазна взгляд. Она приветствовала меня вежливым реверансом, а когда я обняла ее, то она окаменела: думаю, что застеснялась своей матери — рабыни цвета кофе с молоком. Дочь была для меня самым важным в этом мире. Мы жили с ней, склеенные друг с другом, как одно тело, одна душа до тех пор, пока страх, что ее продадут или что собственный отец изнасилует ее еще подростком, как он поступил со мной, не заставил меня с ней расстаться. Не раз я видела, как хозяин щупает ее, как некоторые мужчины, что прикасаются к девочкам, чтобы узнать, созрели ли они. Это было еще до того, как он женился на мадам Гортензии, когда моя Розетта была невинным ребенком и забиралась к нему на колени из-за любви к нему. Холодность дочери меня ранила: желая защитить ее, кажется, я ее потеряла.