Примечательно, что идея создания самостоятельной «крымской государственности» как своеобразного «образца» для будущей России родилась еще в конце 1918 г., в период создания Крымского Краевого правительства. По тогдашней оценке редактора газеты «Таврический голос» доктора Д. С. Пасманика, «Крым должен показать всей России пример культурной и демократической власти, удовлетворяющей все справедливые требования населения, избегая всех ошибок социалистических увлечений и борясь с большевистской демагогией. Одним словом, политика лабораторного образцового опыта»[312].

Провозглашенный принцип «объединения всей полноты гражданской и военной власти без всяких ограничений, в областях не казачьих», хотя и был воплощением характерной для 1919 г. идеи «национальной диктатуры», в 1920 г. стал уже далеко не абсолютным. Для диктатора гораздо выгоднее было бы использовать полномочия «Правил о местностях, объявляемых состоящими на военном положении», согласно которым гражданские власти, во главе с назначаемым губернатором, подчинялись военному командованию. Тем более сам Врангель, как известно, использовал подобные полномочия в ноябре 1919 г. во время «кубанского действа». Теоретически эти «правила» можно было ввести и на ограниченной территории Таврической губернии, действуя после этого уже безо всякой оглядки на гражданскую администрацию. Но Врангель утвердил другую модель управления. Для управления ограниченной территорией Таврии, находившейся под контролем ВСЮР, стал излишним обширный административный аппарат. При этом Врангель постоянно подчеркивал, что «казачьи области остаются в своем внутреннем самоуправлении самостоятельными», а в других регионах он «намеревался при разрешении вопросов внутренней жизни широко обращаться к помощи общественных сил».

Экономические возможности Крыма как отдельного региона отражались в докладной записке уполномоченного отдела торговли и промышленности В. И. Савицкого на имя Кривошеина, представленной им 11 мая 1920 г. В ней отмечалось: «Если допустить, что Крым мог бы добиться от советской власти хотя бы временного мирного положения, то был бы значительный интерес в том, чтобы этот район смог устроиться с точки зрения экономической и дать, таким образом, своему населению благосостояние, которое было бы, бесспорно, хорошим примером для стран-лимитрофов. Это экономическое улучшение может быть приведено в исполнение только при двух условиях: первое условие, стоящее совершенно вне моей компетенции, неоспоримо – учреждение внутренней администрации, разумной, честной и признанной большинством населения; второе условие – восстановление правильных экономических сношений с иностранными рынками».

Однако нельзя не учитывать и того обстоятельства, что стремление к укреплению «осажденной крепости» никоим образом не допускало создание в Крыму некоего самостоятельного государства, отдельного от «будущей России». Напротив. Лозунги борьбы «за освобождение Русского народа от ига коммунистов, бродяг и каторжников (в другой редакции – «разбойников». – В.Ц.), в конец разоривших Святую Русь…, за то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси…, за то, чтобы Русский народ сам выбрал бы себе Хозяина» и при этом «за прекращение междоусобной брани», четко обозначались в воззвании «Слушайте, Русские люди! За что мы боремся?» (от 5 мая 1920 г.), широко распространенном в Крыму. Наконец, накануне наступления, 20 мая 1920 г., Врангелем был издан приказ № 3226, в котором «цели борьбы» определялись также отнюдь не в «крымском масштабе»: «Русская Армия идет освобождать от красной нечести родную землю. Я призываю на помощь мне Русский народ… Призываю к защите Родины и к мирному труду русских людей и обещаю прощение заблудшим, которые вернутся к нам. Народу – земля и воля в устроении Государства. Земле – волею народа поставленный Хозяин. Да благословит нас Бог».

В советской историографии оценка реформ Врангеля проводилась как «режима ничем не ограниченной личной диктатуры», «исторически обреченного». Вместе с тем в настоящее время встречаются утверждения, что этот курс радикально отличался от политического курса Особого Совещания. В качестве основных направлений своей политики Главкомом выдвигались: создание единого антибольшевистского фронта, ради которого следовало отказаться от партийности в политической системе, а также от безоговорочного следования принципам унитарного государства, земельная и земская реформы. В официальном издании «Возрождение Русской Армии» (издано Бюро Русской Печати в Константинополе летом 1920 г.) о начавшемся в конце мая наступлении говорилось не как о стремлении «расширить плацдарм» или «обеспечить Крым хлебными запасами», а как об общероссийском плане действий: «Русские войска своим наступлением стремятся протянуть братскую руку помощи в общей борьбе с большевиками всем противокоммунистическим группировкам, имеющим одну общую задачу – свергнуть коммунизм и всемерно облегчить и помочь русскому народу воссоздать свое Великое Отечество». В результате июньских боев «территория Вооруженных Сил Юга России оказалась увеличенной вдвое, и создана прочная база для восстановления будущей Великой России»[313].

Одно из направлений критики «добровольческой» политической программы относилось к чрезмерно доктринерскому пониманию принципа «непредрешения» основных политических и экономических вопросов до созыва Национального Учредительного Собрания. В официальном сообщении от 19 мая 1920 г. отмечалось, что «основной чертой прежней власти при решении политических вопросов была крайняя неопределенность. Прежнее командование прямо избегало высказать свой взгляд на коренные вопросы внешней и внутренней политической работы. Такая неопределенность, безусловно, явилась одной из серьезных причин той неудовлетворенности, какую питали по отношению к главному командованию самые разнообразные течения русской государственности»[314].

Сам по себе принцип «непредрешения», провозглашенный всеми без исключения белыми правительствами и санкционированный Верховным Правителем России адмиралом Колчаком, был вызван отсутствием легитимной власти во всероссийском масштабе, необходимостью тщательной юридической разработки основных политико-экономических законопроектов, которые должно утвердить будущее Собрание. К тому же военная победа над Красной армией летом – осенью 1919 г. казалась близкой, и с реализацией законов не торопились. Поэтому утверждение об «оригинальности» врангелевского «нового курса», нового в сравнении с предшествующей политикой южнорусского Белого движения, нельзя понимать как отход от политико-правовых принципов, сформировавшихся еще в 1918 г. Отличительной чертой политики 1920 г. стало ее следование нормам не столько юридической правопреемственности, сколько требованию фактической целесообразности.

Наиболее ясно это проявилось в земельной реформе. По оценке Челищева, в 1919 г. «весь подход к разрешению земельного вопроса был построен на юридическом базисе незыблемости прав собственности, а отсюда вытекало стремление к применению государственной властью своих верховных прав на внесение социального мира без нарушения материальных прав бывших собственников и притом без большого ущерба для всего народного хозяйства. При таком подходе все, что произошло за революционное время, не принималось в счет, почиталось как бы не бывшим, кроме признания необходимости произвести саму реформу. Может быть, такой подход был бы правилен в условиях 1904–1905 гг., а не в разгар революции, в период гражданской войны, притом длительной и далеко еще не определившей, кому из нее предназначено выйти победителем. Да, вообще, Комиссия по земельному вопросу (в 1919 г. – В.Ц.) скорее напоминала собрание специалистов, одушевленных стремлением провести важную и коренную социальную реформу, необходимость которой назрела, чтобы этой реформой предупредить на будущее время опасность государственных потрясений. А ведь задача была иная: надо было прежде всего думать о прекращении уже наступившего потрясения и, как на пожаре, бросив заботы о здании, уже безвозвратно преданном огню, направить все силы на сохранение соседних зданий. Требовался, словом, подход не реформаторский, не юридический, а революционный и политический»[315].