Гарпия-наяда, — понял Аспарагус.

Время текло. Меч давно покоился у ног. А он, как юнец какой, все не смел прервать молчание.

Не изгнанница восседала на краю ямы — правительница, снизошедшая до беседы с подданным. Один ее взгляд — острый, как укол иглы — рассыпал по коже мурашки. Годы бродяжничества не пощадили Азалию. Они вычли из нее толику мягкости и напитали упрямство и властность. За хрупким телом ныне скрывался стальной, поросший шипами стержень. Изумительно, но одеяние ее не дышало бедностью. Широкий пояс в две ладони окольцовывал талию, отчего темно-алая блуза плотно прилегала к телу и подчеркивала грудь. На запястье темнела бархатка, кою окаймляли кружево и золотые снежинки, само собой, дар Лета́.

Зелен лист, за украшением Азалия скрывала клеймо — рассеченный посередке листок, метку Вечного Древа.

Видит Тофос, единственным, что выдавало в ней отверженную, были не по возрасту увядшая листва и плечи, поникшие и ссутуленные. Помнится, Эониум извечно внушал Азалии, что об осанке надобно думать смолоду, иначе потом жизненные невзгоды изогнут позвоночник дугой.

Изогнули, — подумал Аспарагус, а вслух выдал:

— Ты постарела.

— Ну, знаешь, — Азалия сдула со скулы локон, оголяя пересекший щеку шрам, — ты тоже не цветешь младым цветом.

Она поднялась и водрузила остроносый сапог на бревно. Сверкнула глазами, чудилось, отлитые из чистого золота.

— Итак, — продолжила она, поигрывая с кисточкой на поясе. — Веришь, я скучала по тебе. Никто не умеет глядеть столь пронзительно. Но!.. На кой ты сюда наведался, м? Слыхала, вы с Антуриумом теперь заклятые друзья, почти братья. В самом деле, истина — упрямая вещь, Аспарагус.

— В изложении Каладиума? — поинтересовался Аспарагус. — Что ж, возможно, не спорю. Истина в устах повествующего, Азалия. Правды не существует, существуют разные точки зрения.

— Желаешь, чтобы я выслушала твою?

— А ты дозволишь мне высказаться?

Ухмылка стерлась с её лица, уступив место задумчивой отстраненности. Она отвернулась и картинно возвела взор к небу — общение с Каладиумом сказалось на ней дурно.

— Идём. Послушаю.

И юркнула в яму.

***

Аспарагус так и не поговорил с Азалией. Она дозволила ему спуститься под землю и попросила подождать. Пятерых вырожденцев он встретил, пока ступал за ней тенью. Спросил, скольких двукровных она пригрела под листьями. Но ответа не получил. Она только ухмыльнулась — едва заметно, опустив взор, и тени от ресниц задрожали на её веках.

Третью ночь кряду Аспарагус томился в затхлой, пропахшей сыростью пещере под покровами почвы, где вырожденцы прорыли тоннели и логова. Нашлось между их убежищем и лесным поселением кое-что общее. Во-первых, и там, и там чужак заплутал бы без провожатых. Во-вторых, галдёж двукровных порой терзал уши столь же нещадно, сколь и трёп дриад, гадающих поутру, женит Фрезия на себе Олеандра или тот раньше умом пошатнется.

Видят Боги, смеживая веки, Аспарагус порой даже терялся, не понимая, где пребывает.

Ещё и мысли не давали покоя. Вспомнилось время, проведённое с Азалией.

Вспомнились слова владыки Эониума:

— Женившийся на ней познает, — изрёк он лишь однажды, прозрачно намекая на дочь.

Изрек, снедаемый гневом — и как в воду поглядел. Ведал бы он тогда, что слова его явятся пророческими, наверное, выколол бы очи всем, кто упивался очарованием Азалии дольше положенного.

Истинно, радости благословлённого брака она не познала, но мужчин завлекала в сети играючи. Любых. Не только тех, кои вздыхали ей вслед, питая недвусмысленные побуждения. Многие шли ради нее на риск. Многие свершали глупости без оглядки на последствия.

Каладиум, Аспарагус, Лета́, Антуриум… Даже владыка Эониум, милостивые Боги!

Стальной Шип, кой выносил смертные приговоры быстрее, чем пылинки смахивал, вызнав об утехах дочери с наследником Танглей, избрал ей в наказание отречение от рода и изгнание, но не казнь. По-разному расценили его деяние. Преимущественно дриады сошлись во мнении, что погибель — кара щадящая. Долгое время Аспарагус придерживался мнения схожего. Но чем дольше созерцал метания владыки, чем чаще утихомиривал его, когда кто-то кланялся ему не столь низко, сколь приписывали устои, тем гуще разум заполоняли сомнения.

Был еще один поборник того решения: Тень Океана — Ваухан, былой правитель Танглей, отец Лета́. Рассуждать о его решениях все равно что на чужбине свои устои диктовать.

Но Эониум… Из всего вытекало, он попросту пощадил дочь и отпустил в свободный полет.

Ведал бы он тогда, что она падет на дно, наверное, казнил бы её. Словом, обратился бы к мечу расправы — надежному, никогда не подводившему орудию, кое раз и навсегда отсекало тягу к бунтарству.

Ведь позднее Азалия и Лета́ подарили жизнь двукровным детям.

Аспарагус прищелкнул языком, гоня прочь безотрадные мысли. Безуспешно. Размышления оголили замшелую боль. Крах эпохи Стальных Шипов мог бы связать их с Азалией узами близости. Мог бы, ежели бы ранее на пути Азалии не встретился Лета́, ежели бы она не понесла от него.

Что за дрянные мысли? Аспарагус едва не наградил себя пощечиной. Ужель в нем до сих пор теплятся чувства к Азалии? Спустя столько лет? Ну не глупец ли он? Не безумец ли?

Чтобы восстановить душевные опоры, пришлось воззвать к разуму и припомнить, чья кровь бежит по его венам.

Ожидалось, что Каладиум появится в мгновение ока, засыплет Аспарагуса руганью, проклятиями и плевками. Но нет. Только накануне, когда из коридоров потянуло кровью, откуда-то сверху прозвенел его истошный вопль:

— Мы договаривались!

— Я обещала подумать, — сухо, даже безразлично ответила Азалия.

— Можно мне уже поесть? — вклинился в разговор третий — похоже, подросток.

— Нет, — отрезала Азалия. — Сперва приведите в чувства огневика, потом возьметесь за трапезу.

Огневика? Аспарагус моргнул. Вдалеке что-то шлепнулось — будто кусок сырого мяса кто уронил. Он ума не прикладывал, что там творилось. Но восполнять пробел в сведениях не торопился, ибо в неведении — благо.

Крутящаяся голова ничего не видит, — сказал ему однажды Антуриум. — Выборы, кои существа свершают в спешке и суматохе, размениваясь на все и сразу, чаще ошибочны, неразумны.

Зелен лист, соседство с исхудавшим ведром, куда предлагалось справлять нужду, угнетало. Но Аспарагус не спешил высовывать из пещеры носа — не спешил ровно до тех пор, пока ноздри не защекотал запах духов. Рядом послышался шелест шагов, и Аспарагус вышел в коридор. Но тут же отступил обратно в нору. Каладиум пронесся мимо столь стремительно, что плащ его надулся крылом, а каблуки сапог наплодили в почве вмятин.