– Хорошо, что ты вспомнил Хамида. Не говоря уже об адвокате. Адвокат наш стал гражданином мира. Вершит, так сказать, историю всей планеты. Я даже знаю, как он с твоей помощью заработал свое звание. Рассказать мою версию? – понизил голос и Хрустов.

– Валяй, – напряженно выдохнул Корневич.

– Он улетел из страны в восемьдесят четвертом, показав всем нам большой и жирный кукиш. На миллион долларов. И такую провернул аферу с сожжением денег, с переписанными номерами и сериями, что просто шмякнул гусеницей в яблочко. Потому что доллары эти в Америке не выпускались. То-то американцы перепугались: фальшивки-то не определить было никак! И великий Капа предложил свою версию дальнейших событий. Он сказал, что скорей всего кто-то у нас в СССР на профессиональном уровне делает такие фальшивки, и уровень этот до того профессиональный, что должен быть государственным! То есть если Америка поднимет вопль, то будет громко, грязно и бесперспективно. А если она закроет глаза, то будет тихо, чисто и с большими перспективами на будущее американских денег в такой военномонополизированной стране, как наш великий Союз. В это время мы, как ты помнишь, поджидали американских хлопковиков, приготовив для них отличные золотые клише. И как только они появились!..

– Давай потише, Хрустов, если хочешь жить, – предупредил Корневич. – Ты извини, но я тебя немного просканирую, я не могу понять, с чего это ты вдруг ударился в такой подробный анализ?

– Да пожалуйста, я чистый, – Хрустов встал и поднял руки, медленно поворачиваясь под направленным на него глазком небольшого прибора. – Можно сесть? Я просто излагаю свою версию, ведь мы никогда с тобой толком не говорили об этом. Сейчас все поймешь. Хамид-Паша меня не любит, потому что я не уберег гостя – друга детства Федю-Самосвала. Зарезала его красивая патриотка. Я к тому времени, конечно, не знал, насколько ты ценишь жизнь этого Хамида, потому что уже три года как перешел из органов в отстрельщики.

– Ты отказался от бухгалтерской работы почти сразу. Ты уже в восемьдесят пятом поменял отдел и вообще ничего не знаешь!

– Так я же только версию! Версия моя такая: ты нужен Хамиду, а Хамид нужен тебе. А адвокат Дэвид Капа регулирует эти ваши отношения приказами на уровне международных советов.

– С чего ты взял?! – взвился Корневич.

– Потому что они меня послали. Они просили тебе кое-что передать.

– Плевал я на их просьбы, – опустил голову Корневич, – уже ничего не изменить. А будут рот открывать, нечаянно умрут.

– Что касается адвоката, так он уже давно одной ногой в могиле: возраст, болезни. Исхудал до стадии засушенной саранчи. А вот Хамид-Паша, по его словам, держит тебя в напряжении запрятанным на случай своей смерти компроматом. И как только он мне про этот компромат сказал, я сразу сложил кусочки картины. Почему американцы не смогли определить фальшивки в восемьдесят четвертом? Потому что бумага, из которой были сделаны фальшивки, была правильной! А почему она была правильной, подумал я? Не завозили же они нам, как в Анголу, пароходом свою бумагу! Не завозили. А бумага у них делается из определенного сорта хлопка, такой, знаешь, американский хлопок, выращенный в определенном месте. И вот два американца, молодые ученые, которые в медицинских целях покупали для Красного Креста хлопок, выращенный в определенном месте в Таджикистане, вдруг на уровне молекулярных исследований обнаружили, что этот хлопок ну совсем такой же, как тот, который у них используется для изготовления денег! Что им осталось сделать? При помощи местных заинтересованных лиц тщательно отслеживать посевы и сборы урожая, хранение, перевозку, подготовку почвы, еще открыть маленький цех и привезти в страну хорошие клише. Эти золотые клише со спины Веры Царевой были не первыми, за два года до восемьдесят четвертого долларов нашлепали столько, что Хамиду-Паше хватило на его дворец в Турции и на самых дорогих девочек. И тут такая неожиданность: кто-то вывез целый список номеров и серий долларов, никогда в Америке не изготовлявшихся. Все могло рухнуть в одночасье, скандал! Но в дело вступаешь ты, бухгалтер-организатор. А Капа, спасая свою шкуру, проявляет здоровую еврейскую смекалку и предлагает американцам закрыть глаза. Что плохого, в конце концов, во всеобщей долларизации такой приятной по размерам страны за «железным занавесом», тем более что наша промышленность, не считая военной, ни к черту. Я разгадал почти все. Я только не знаю, как выйдут они из положения с таким количеством фальшивок, выпущенных уже под надежным руководством главного в стране советника-бухгалтера Корневича де Валуа, потому что тогда ведь – тогда – в восьмидесятых, никто не предполагал, что эти деньги валом – по десять-двадцать миллиардов в год – пошелестят из России в зарубежные банки! Но мне, – перевел дух Хрустов, откинувшись на спинку кресла, – некогда заниматься такой ерундой.

– Ты и так слишком много знаешь для человека, который ушел из этого дела почти сразу.

– Я умный.

– Ладно, скажи, что тебе надо. Мне пора.

– Мне нужна женщина, – сказал Хрустов, с удовольствием заметив, как дрогнула рюмка в руке Корневича. – За нее мне и заплатят. Я же все тебе объяснил: Капа стар и болен, а Хамид-Паша пророчит мне место гражданина мира, ты же знаешь, их всего семь, этих граждан мира, они должны быть категорически одиноки, мужского пола, без привязанностей, но с соображением.

– Тебя? – севшим голосом спросил Корневич.

– Я тоже удивился. Ну какой из меня гражданин мира? Я для мира ничего важного не сделал. Не то что ты. Развалил фальшивыми долларами Советский Союз, отделил Россию, лишил Запад великой угрозы.

– При чем здесь женщина?

– А при чем здесь мир? Владение миром подразумевает вечность. Понимаешь, Валуа, вечность. Я им сразу сказал, что ты один пока имеешь право на эту вечность, ты ей уже присягал. Но они не хотят попробовать такой ценой. Не хотят экспериментировать. Не хотят умереть, а потом посмотреть, придет ли воскрешение. Знаешь, что я тебе скажу, – Хрустов нашел своими зрачками неподвижные зрачки Корневича и был в этот момент искренен и волнующе важен, – в этом деле обязательно должна быть женщина. Я запомнил это на всю жизнь. К женщине должен прийти «охраняющий ее и мешающий ей печалиться!..».

– «…и пусть она не сможет его ни любить, ни убить. Пусть он возьмет себе ее дыхание и поможет прятаться», – продолжил Корневич, вдруг повлажнев глазами. – Я тоже это запомнил на всю жизнь, ну и что это значит?

– «И пусть он будет самым смелым и самым красивым, и пусть живет вечно или до тех пор, пока не появится тот, кто ее найдет».

– Это я – самый смелый и самый красивый?! Брось, Хрустов, вот уж не думал, что ты веришь в эту ерунду.

– Я не верю, а они там, в покое и довольстве, верят всему. Ты сам виноват. Хамид мне сказал, что это ты ему по пьянке выложил эту историю. Еще он мне сказал, что тут же нечаянно тебя убил, чтобы проверить.

– Вот сволочь недорезанная, я думал, что это был взрыв террористов! Скажи, какой актер! Ведь когда я открыл глаза, он сидел надо мной и причитал, как по любимому родственнику! Он лил слезы и рвал волосы на голове!