и готово, — испугался Распутин. — и пымали, как воробья. Эх, кабы отмочить что-нибудь, чтобы меня отсюда сразу выкинули…»

Он потянулся к хрустальной вазе и стал тянуть за скатерть, но расторопный лакей быстро переставил вазу на другой стол.

«Вазу нельзя, — подумал Распутин, — за вазу бить будут. А после ходи. Гришка, без ребер».

Но сметливый ум сибиряка подсказал блестящий выход, и, подойдя к дверям, Распутин подозвал к себе хозяйку салона:

— Одевайся, старуха. В баню едем.

Именно с этого момента и началась блестящая карьера Распутина. Уже чудились ему возмущенные крики гостей, уже заранее краснела щека от удара, и с трепетом ждал он минуты, когда, найдя точку опоры в холодных камнях тротуара, он подымется с четверенек и стрелой помчится в свою комнатку… Но произошло неожиданное.

— В баню? — переспросила хозяйка. — Сию минуту, Григорий Ефимович…

И уже в прихожей услышал он только завистливый шепот из зала:

— Счастливица… Счастливица…

А когда садились в карету, старый лакей почтительно спросил хозяйку салона:

— Так и прикажете доложить графу?

— Так и скажи: в баню. Очистит грехи, мол, и приедет.

* * *

С этого вечера прошло три месяца, а великосветские дамы оказались столь погрязшими в грехах, что очистка их не прекращалась даже в двунадесятые праздники.

Приходили очищаться целыми семьями и поколениями. Престарелые бабушки вели за руки юных внучек, и популярность Распутина росла.

— Там какая-то барыня вас спрашивает, — докладывала Распутину прислуга. — Впустить?

— А 4его ей надо?

— У меня, говорит, время от пяти до семи свободно, так я, говорит, очиститься заехала, да поскорее, а то внизу мотор дожидается.

— А какая она из себя?

— Старая, да прыща на ней много.

— Гони, — отбивался усталый Распутин. — скажи, что, мол, безгрешная она. Пусть нагрешит, а потом уж и лезет.

Тогда стали записываться. Не помогло и это. Распутин пожелал исключительной клиентуры и сурово заявил очищаемой от грехов баронессе:

— Слышь, Пашка, хочу, чтобы в самые верха попасть. Вези меня прямо во дворец!

Так как Распутин грозил забастовать, его повезли.

* * *

Около первого же светского генерала Распутин немного оробел.

— А ты не пальцимейстер будешь? — дипломатически спросил он.

— Выше, — огрызнулся генерал.

— Так, так…

Сначала Распутин хотел отойти, но те, кто уже узнал путь к доверию, никогда не откажутся от этого пути, и Распутин прибег к способу, однажды сделавшему ему карьеру: он пальцем подозвал генерала и решительно сказал ему:

— Пойдем в баню!

Генерал не пошел, но это предложение было настолько неожиданным для светских кругов, что за Распутиным сразу установилась репутация необычайно оригинального человека.

* * *

Через два дня после пребывания в высших сферах Распутину понадобились два рубля на новые портянки. Попробовал попросить у швейцара, но тот. не учтя возможной карьеры просителя, отказал, ссылаясь на семейные издержки.

— Подавишься потом своими двумя рублями! — высказал вслух Распутин внезапно пришедшее желание.

— Да ну? — иронически отозвался швейцар. — Голос, что ли, тебе был, что подавлюсь?

— Голос? — переспросил Распутин и вдруг радостно схватил швейцара за руку: — Выручил, миляга, выручил…

Не прошло и трех минут, как Распутин стоял перед пухлой дамой и сурово твердил:

— Голос мне был, Аннушка… Ступай, мол, вот к тебе и скажи, чтобы дала три рубля.

— Голос? — робко переспросила пухлая дама.

— Ага. Он, — подтвердил Распутин.

— Может, больше, Григорий Ефимович? — удивилась скромности внутреннего голоса пухлая дама.

— Это ты верно, — пророчески бросил Распутин, — два голоса было: один говорит, попроси три рубля, а другой говорит —. проси все семь с полтиной.

С этого дня мистический голос окончательно завладел Распутиным. Целый день он не давал ему покоя.

— Вы что, Григорий Ефимович?

— Да вот голос сейчас был. Кого, говорит, первого встретишь, тот тебе две бутылки коньяку и сапоги новые пришлет на дом.

— Вам на Гороховую можно послать?

— А хоть и туда, сынок. Дар все равно даром останется, куда его ни пошли.

Странный голос быстро устроил все личные дела Распутина. Не проходило и ночи, чтобы он не потребовал от знакомых Григория Ефимовича чего-нибудь нового, начиная от трехрядной гармошки и кончая тридцатью тысячами на текущий счет…

* * *

Так началась карьера Распутина — о чем писать не позволяли. Как она кончилась — это уже можно прочесть. Я только дал необходимое вступление.

Техника

Людовик XVI выпрыгнул из автомобиля, посмотрел на Невский и с иронической улыбкой спросил:

— Это и есть революция?

— Что же вас так удивляет? — обиженно пожал я плечами. — Да, это революция.

— Вы не сердитесь, голубчик… — примиряюще заметил Людовик, слегка придерживаясь за голову, которая после одного казуса с ней в конце восемнадцатого века плохо держалась на плечах. — Это я с непривычки. Я думал, что увижу толпы голодной черни…

— Почему черни? — с нескрываемым национализмом спросил я. — У нас не Франция. У нас все население голодное. Мудрость продовольственной политики старого режима уравняла всех в правах голодания. Монархизм монархизмом, а голодание, так сказать, было прямо по республиканской системе: всеобщее, прямое и явное.

— Скажите. — растерянно протянул Людовик, — а где же дерутся?

— Кто дерется?

— Ну. как кто? С одной стороны — восставшие, а с другой… Ну, как это у вас называется… Ну, словом, защитники старого порядка…

— А, вы насчет полиции… Поштучно работает. Так называемая Протопоповская система разделения труда: один на чердаке с пулеметом, другой с ружьем под воротами, третий просто в частном доме с револьвером…

— Странно. В мое время работали иначе… А что ваша Бастилия, знаменитая Петропавловская крепость? С каким, наверное, шумом рушатся ее твердыни и грозная цитадель падает как…

— Нет, ничего, мерси. Стоит. И шума особенного нет. Просто подойдут к камере и мелом отметят: эта — для министра внутренних дел, эта — для его товарища, эта — для министра путей сообщения…

— И во мраке ночи, наверное, двигается толпа, ведущая их к месту их…

— Насчет мрака это вы напрасно. На той стороне даже иллюминация: охранку жгут.

Людовик недоверчиво покосился на меня, вздохнул и пожевал губами.

— А голову чью-нибудь требуют? У нас в это время, бывало, подойдут к министерскому дому да как подымут крик: «Голову его, голову…»

— У нас насчет этого осторожно. Боятся. А вдруг возьмет и отдаст. Поди с ней возись, с министерской головой прежнего правительства…

— Почему же хоть песен-то не слышно?.. Ах. как у нас умели петь, — слегка вздохнув, сказал Людовик, — в это время…

— У нас по старой привычке: поют после работы.

— Скажите, у вас даже, кажется, движение не прервано?

— Больше грузовое только. Поезда хлеб везут, а автомобили — министров