— Да разве об этом так говорят…

— Как так?

— Да вот так… На улице, во время разговора о канве…

— Что же, мне понятых было звать, дворников и милиционера, или в контору нотариуса вас затащить…

— О таких вещах так спокойно не говорят, — обиженно кинула она.

— Неужели же я должен был лечь на тротуар, бить ногами по камням и кричать безнадежным хриплым голосом…

— Не понимаю…

— Видите ли. — ласково сказал я, беря ее за руку, — если бы судьба нас столкнула где-нибудь в южноамериканской колонии и я был бы каким-нибудь неграмотным экспансивным дикарем, конечно, дело обстояло бы иначе. Я схватил бы большую рыбью кость, стал бы махать ей в воздухе, испугал бы свою старую матушку и незнакомых колонистов, но здесь…

— Нет, — решительно перебила она. — вы не мужчина… Вы рыба какая-то…

Если это называется рыбой, она была права. Но что же тогда должен представлять из себя мужчина в таком понимании? В детстве я видел, как мальчишки посадили ежа в клетку канарейки: еж тыкался во все стороны, царапал проволоку, а через два дня издох. Должно быть, по всем поступкам он должен напоминать мужчину, тип которого нравится женщинам. Я против этого.

IV

Месяца через два Надежда Алексеевна показала мне письмо от какого-то совершенно незнакомого молодого человека, фамилия которого была не то Непегин, не то Иванов, а может быть, Кранц.

Неизвестный молодой человек хорошим каллиграфическим почерком жаловался на протяжении восьми убористо исписанных страниц почтовой бумаги большого формата, что он безнадежно тоскует о Надежде Алексеевне, любит ее и даже умирает от сознания ее холодного к нему отношения. По-видимому, это была медленная и неверная смерть, потому что письмо шло целую неделю, а молодой человек в конце приписал, что мучительно ждет ответа. Поэтому больших волнений с моей стороны это письмо не вызвало.

— Он меня очень любит, — искоса на меня поглядывая. сказала Надежда Алексеевна.

— Кранц?

— Кранц. Это мой бывший жених. Он студент-электротехник.

— Кончит — инженером будет. Очень хорошие деньги зарабатывают.

— Вас. кажется, это мало трогает? — сухо спросила она.

— Что. собственно?

— Да вот хоть это… Пишет письмо… Пишет, что любит…

— А что же делать молодому человеку, как не любить и писать по этому поводу большие письма. Я сам студентом был. Знаю.

— А если бы я ему ответила письмом?..

— А разве вы не хотели отвечать? Это невежливо…

— Ах вот как…

Она встала с кресла и забегала по комнате.

Я сидел и думал: «Милая девушка, которая мне очень нравится, получила письмо от какого-то тихого бездельника и сейчас же прибежала мне об этом сообщить. Если бы она хотела скрыть, я бы мог ревновать. Что же мне было делать сейчас?» Я встал, подошел к ней и поцеловал ее около уха. Это было самое, может быть, нелогичное завершение события, но утопающий хватается за соломинку. К сожалению, соломинка оказалась настолько тяжелой, что быстро потащила меня ко дну.

— Оставьте, — резко остановила меня Надежда Алексеевна, — раз вам все равно… Значит, и я могу написать такое же письмо… Тридцать писем… Сто писем…

Я уже говорил, что, когда она волновалась или была озабочена, она становилась удивительно милой.

— Надежда Алексеевна. — робко сказал я, — я могу обеспечить вашу горничную лишними десятью рублями в месяц, перехватывать ваши письма, перечитывать их, заучивать наизусть, переписывать в прошнурованную книгу… Неужели же этим я смогу…

У ней на глазах были слезы.

— Вы камень какой-то… Камень… Вас не продолбишь…

И, желая резче подчеркнуть обоснованность своего убеждения, схватила боа и ушла.

Этот вечер она просидела дома, ссорилась с сестрой и плакала. Я провел его дома, бесцельно скучая и хмуро относясь к себе. Впрочем, заснул я в сознании полной своей невиновности.

V

Если у совершенно посторонней женщины заплаканы глаза, значит, она или перенесла какое-то горе и будет сейчас очень мягка, или на кого-нибудь сердится и с вами будет очень любезна. Заплаканные глаза женщины близкой — урчанье большого английского дога, внезапно встретившего вас в кабинете своего хозяина, где вы сидите одни и дожидаетесь.

— Почему это вы такая, Надежда Алексеевна?

Она укусила губу и нервно затеребила оборку юбки.

— Вы, кажется, в театре вчера были? — И она испытующе посмотрела мне в глаза.

— Как же, как же… Удивительно милая опера. На что я не понимаю в музыке, а и то…

— Вы, кажется, не один вчера были?

— Я-то? Нет. Третьего дня моя землячка приехала и просила пойти вместе…

— А вы, конечно, не могли отказаться?

— Отказаться я мог… Неустойки никакой я платить бы, конечно, из-за этого не стал, но я не понимаю…

— Ах вы не понимаете… Ну конечно, конечно… А я должна была провести вечер одна…

— Вы же сами сказали, что едете в гости… Были?

— Ну, была. Что же из этого?

— Совершенно ничего. Вы были в гостях, а я был со своей старой знакомой в театре…

— Как же вы можете об этом так спокойно разговаривать? — зло спросила она.

— Ведь я же не на взлом несгораемого шкафа ходил… Почему же я должен об этом говорить с горечью раскаяния?.. Я вас люблю… Знакомая моя — женщина приличная, муж ее мой бывш…

— Ах она к тому же еще дама…

— Шесть лет дама…

— Ну, что ж. Нам остается только в последний раз поговорить друг с другом…

— И это будет после каждого моего посещения театра? Хорошо еще, что у меня абонемента нет.

Она круто отвернулась и подошла к окну.

— Вы еще, кажется, шутите?

Я робко замолчал. Кажется, при таком обороте разговора я должен был бы резко встать с места, забегать из угла в угол, хватать себя за голову и громко осуждать свое поведение шумными и пронзительными вскрикиваниями:

— Что я сделал! Что я сделал!

Я не мог прибегнуть к этому. Поэтому в течение двух часов мы сидели почти молча. Изредка Надежда Алексеевна роняла несколько замечаний по адресу моей вчерашней спутницы, из которых я вывел заключение, что эта спутница приехала сюда исключительно с целью завлечь меня в глухие сети, изменить со мной тупому мужу и остаться здесь для продолжительного и непрерываемого занятия нехорошими делами. В число последних входили ее разгаданные намерения приходить ко мне и даже снять общую квартиру. Все мои уверения, что это очень достойная женщина, мать прекрасного трехлетнего мальчугана <- большими черными глазами, разбивались о суровый и неумолимый тон.

— И вас это ни капельки не волнует? — очевидно, готовясь к уходу, внезапно спросила Надежда Алексеевна. — Вы, кажется, очень что-то спокойны…

— Нет, — из вежливости отвечал