делу в Харьков. Его место в конторе нотариуса занял приказчик, выгнанный за пьянство из москательной лавочки. С редким упорством на протяжении четырехсот строк я описывал внешний вид дома, где помещалась контора; остановился на подробном описании пишущей машинки; сосчитал, сколько листов чистой бумаги лежало на каждом столике. Все это было так скучно и длинно, что я считал себя уже обеспеченным от продолжения романа.

Тогда несчастье надвинулось в окончательной форме.

— Вы знаете, что сейчас делается с газетой? — искоса поглядывая на меня, спросил издатель.

— Неужели тираж падает? — с тайной Надеждой осведомился я.

— Падает… — самодовольно усмехнулось это животное. — Растет как никогда. Интерес к роману изумительный. Пишите, пишите, голубчик!.. Что ни глава, то неожиданность.

Я понял, что работа, взваленная мне на плечи, начинает пригибать меня к земле.

V

И вот потекли дни длительных, едких мучений. Просыпаясь по утрам, я должен был выискивать новые приключения для моего малайца, тыкать этого человека в самые невероятные условия, следить за его друзьями и выискивать ему новые встречи и знакомства.

На четвертую неделю я ненавидел его до глубины души острой, жгучей ненавистью. Создавалось положение, что меня назначили опекуном какого-то шумного, крикливого идиота, которым я должен был руководить в течение четырех месяцев; этот негодяй навел ко мне других людей, завел себе женщин, дождался преследования полиции, стал скрываться по каким-то притонам, и все это я должен был помнить до мельчайшей детали.

Жизнь потеряла для меня интерес. Я уже не мог спокойно посидеть с добрым знакомым за бутылкой вина, если во вчерашнем номере газеты мой малаец оказался висящим между двумя крышами, причем сверху стояла полиция, а внизу дожидалась, когда он неблагополучно упадет вниз, обманутая женщина с большим пистолетом в руках…

И если я шел в театр, то только для того, чтобы закрыть во время какого-нибудь действия глаза и тягостно придумывать, из какого окна должен выставиться матрац для чудесного спасения моего жулика, повисшего в воздухе.

Маленькие женщины в гимназических платьях, кроткие и наивные, с которыми было так приятно проводить вечера в клубном саду, единственном месте с электрическим освещением в этом городе, испуганной волной отхлынули от меня.

Одна из них открыто формулировала это событие:

— Вы, романисты, так знаете женщин, так знаете… С вами как-то даже жутко разговаривать…

— Я же не романист, Наденька, — уныло оправдывался я.

— Ну да, не романист… Папа вчера говорил, что ваш роман может играть даже роль в истории русской литературы…

— Какую роль, Наденька? — еще унылее откликнулся я.

— Как отражение века…

В этом городе было двадцать семь тысяч жителей, два кинематографа, приезжая труппа и одиннадцать извозчиков. Она была ни в чем не виновата.

А в одну из суббот пришла даже какая-то делегация из четырех человек от местного благотворительного общества.

— Мы к вам, как к автору романа «Разбойник Арчибальд, или Губитель силы»… Не можете ли…

Я выгнал делегацию. Достал вина и целый вечер плакал пьяными слезами о моих гибнущих литературных способностях..

VI

Наконец я решился вырваться из-под власти этого бездушного человека, навязавшего мне сенсационный роман.

— Послушайте, вы, — сказал я ему первого числа, — я хочу это прекратить.

Понимая, о чем идет речь, он спрятал деньги, которые только что собирался мне дать, и злобно посмотрел на меня:

— Попробуйте…

— И попробую. Сегодня же ночью я зарежу своего малайца.

— Я выкину вас из газеты. Можете поступать кондуктором.

— Это лучше. Дайте мне мор деньги.

— Зайдите завтра.

В этот вечер у меня не было папирос и ужина, но были молодая энергия и дикая воля к свободе. Я собрал все это воедино и начал безумствовать. На протяжении одной главы я успел кинуть на рельсы под курьерский поезд мою героиню, утопил во время увеселительной прогулки ее родных, радостно отдал всю тайну моих фальшивомонетчиков в руки правосудия и закончил кратким извещением, что первые лучи весеннего солнышка пробежали по трупу Арчибальда с перерезанным горлом. У меня было такое чувство, как будто я зарезал самого издателя.

Утром, когда номер вышел, издатель позвонил ко мне:

— Зарезали?

— Уже.

— Ну. что же, прощайте!

— До свидания!

— Я лично говорю: прощайте.

— Почему же прощайте… Я могу вам снова писать фельетоны, передовые статьи, стихи.

— А по экономическим вопросам тоже можете?

— Могу.

— И этого не надо. Можете убираться из моей газеты, куда вам…

Это было тоже неожиданно.

— Где же я буду жить… — поделился я с ним невеселыми соображениями, — мне завтра платить за квартиру, у меня сегодня…

— Вот, вот, — злобно подхихикнул он, — десять людей перерезать — это ничего, а без квартирки прожить — это вы не умеете. Любите кататься, любите и…

— Что же теперь делать? — мрачно спросил я.

— Верните к жизни вашего идиота!

— Я ему перерезал горло.

— Это не так страшно.

— Не знаю. Не испытывал.

— Дайте ему три дня отлежаться, а потом напишите, что здоровый организм этого человека перенес все…

— Я же вырезал, вытопил и выдавил всех…

— Людей много, — утешающе добавил он, — найдете новых. Ну, как, значит — работаем?

— Работаем, — с отчаянием вырвалось у меня, — работаем…

VII

В романе человеку походить три дня с перерезанным горлом ничего не стоит. Малаец ожил.

Я решил идти окольными путями. Я набрал ему новую шайку, одаряя каждого из ее членов внешностью, привычками и полным портретным сходством с кем-либо из популярных граждан города, где выходила наша газета. Городской голова у меня назывался Хиком, крал угли в порту и поджигал амбары. Единственного адвоката, красу и гордость города, я сделал нищим, калечащим детей. И даже одна благотворительница, милая и добродушная женщина, начала фигурировать у меня в качестве судомойки.

Пришлось прекратить несколько знакомств и перестать появляться в клубе. Издатель, почувствовав, что это предстоит и ему, ходил около двух дней хмурый, но, придя в контору, начинал умиленно вздыхать и подсчитывать увеличивающийся тираж.

— Вам скоро никто не будет подавать руки, — радостно предупредил я его.

— Не чужими руками сыт человек бывает, — наскоро придумал он небольшое философское обоснование, — проживем и без них.

— Они вам напакостят.

— Не боюсь. Не министров задеваете. Полицмейстер сам читает и каждый день звонит: а что, мол, дальше будет?.. Вы уж только его не попробуйте.

Это была прекрасная мысль. Под видом красочного описания прежней жизни одного из пропойц, всаженного в роман, я написал решительно все, что я только знал плохого о полицмейстере.

Полицмейстер был очень ленивый, малоподвижный человек. На этот раз я сумел всколыхнуть в нем прежнюю энергию и подвижность: номер был конфискован. На другое утро каждый из газетчиков взял вдвое больше