Я оборвал ход мысли. Хорошенько подумав, нужно было искать объяснение того, что случилось, и не в каком-то нацистском замысле, который уничтожал не нужных больше самцов после спаривания по принципу «черной вдовы». Кто-то заколол одного из нас кинжалом времен Третьего рейха, который можно было по случаю купить на аукционе или раздобыть на барахолке — и больше ничего. Ни о чем другом не следовало думать. Гораздо ближе к поверхности был тот мотив, что один из нас использовал возможность устранить конкурента на наследство Клауса Зэнгера. Если выбирать из этих двух возможностей, я бы предпочел последнюю. Грустно и страшно, как далеко может зайти человеческая жадность. И, тем не менее, осознавать это было гораздо легче, чем принять версию Элен о том, что мы являемся подопытными кроликами, а, следовательно, мы не просто здесь застряли — что уже само по себе достаточно неприятно, — а мы заперты здесь как в тюрьме, и за нами наблюдают. Одна эта мысль доводила меня до безумия, как только я допускал ее до себя.

— Я бы чувствовала себя гораздо лучше, если бы вы вынесли его из кухни, — Юдифь не стала отвечать на скользкие намеки Эда, только поморщила нос, но предпочла закрыть эту тему, и указала коротким кивком на труп Стефана.

— Я тоже так думаю, — сказал я, благодарный ей зато, что она отвлекла меня от моих собственных мрачных мыслей, и понимая ее нормальную человеческую потребность не видеть все время перед собой мертвое тело. В конце концов, любому нелегко постоянно видеть перед собой такое материальное напоминание о своей собственной слабости, хрупкости и даже собственной смертности.

Я подошел к кухонному столу и жестом пригласил Карла помочь мне. До сих пор он стоял, прислоняясь к противоположной стене, и не двигался с места, пока Элен буйствовала с ножом. Продолжительное время его реакции ограничивались тем, что время от времени он приподнимал бровь, морщил лоб или переносил свой вес с одной ноги на другую. Из всех нас в этой комнате он говорил меньше всех. Может быть, это потому, что он знал больше всех? Если бы меня попросили назвать главного подозреваемого, он, без сомнения, был бы моим фаворитом. Но мои подозрения были столь же мало обоснованными, как и невысказанное недоверие ко мне Юдифи, да и всех остальных. Я не мог пускаться в догадки и спекуляции, я должен был опираться лишь на факты. Каждый из нас был здесь на грани потери рассудка, и я должен был позаботиться о сохранности своего разума. Возможно, это непроницаемое поведение Карла было всего лишь способом реакции на весь этот ужас, боль и страх. Возможно, он был так же, как и я, рад возможности отвлечься от своих пугающих мыслей и теорий, пусть даже это и был перенос трупа из одного помещение в другое.

Но на самом деле я не почувствовал себя лучше, когда мы общими силами — при не такой эффективной, как было задумано, поддержке Элен и Юдифи — подняли тело бодибилдера весом минимум двести фунтов. Я почувствовал себя отвратительно, хотя и по-другому. Хотя я очень старался смотреть куда угодно, только не на покойника, которого мы переносили, сопровождаемые постоянными командами Элен, профессионально обоснованными указаниями, как какой-то предмет мебели, громоздкий, неуклюжий, который и взять-то не за что, но при этом очень чувствительный, требующий внимания и бережного обращения, я чувствовал себя скорее мародером, чем могильщиком. Мне самому это не нравилось, так как я ничего такого не делал, что не сделал бы любой другой на моем месте. И, тем не менее, у меня была какая-то страшно нечистая совесть, когда мы, задыхаясь и сопя, старались унести тело Стефана как можно дальше от кухни, выхода и прохода между ними.

Мы оставили кинжал торчать в ране и положили труп на левый бок на пол. Элен не пришлось нам на это указывать, мы и сами понимали, что нужно оставить как можно больше следов для полиции, так что вполне было возможно, что преступник был настолько глуп, что оставил свои отпечатки пальцев на кинжале. Хотя, если бы по какой-то причине нужно было бы вынуть этот нацистский реликт, никто бы из нас на это не осмелился. Кому бы захотелось оставить собственные отпечатки пальцев на орудии преступления? И каждому из нас хотелось побыстрее бежать отсюда, обратно на кухню, еще лучше из этого здания, а в идеале — поскорее домой. Приказной тон Элен не помешал бы никому сделать что-то не так, потому что никому из нас не было никакого дела до этой ерунды. Но он помогал ей чувствовать себя лидером, направлять и контролировать все происходящее. После ее срыва всего менее двадцати минут назад я бы был последним, кто мог бы попытаться ее отговорить от этой ее иллюзии, напротив: если это обязательно нужно было для того, чтобы поддержать ее заносчивость, которая защищала ее фасад от посторонних взглядов, я готов был, как собака, лаять и носить поноски. Если я вообще хотел бы ей что-то сказать, я бы сделал это лишь после того, как весь этот кошмар закончился. По-моему, если то безумие, которое светилось в ее глазах — недолго, но весьма впечатляюще, — овладеет ею полностью, ей следовало бы самой в качестве пациента обратиться в клинику, в которой она работала, в то отделение, где профессионалы помогут ей узнать о существовании ее собственной психики. Элен из всех нас, пожалуй, обладала самым неустойчивым характером, потому что она сама не знала своего настоящего, подлинного существа. Она знала лишь преуспевающего врача, носившего ее имя, которая делала, думала или даже чувствовала лишь то, что она сама от себя ожидала. Элен играла саму себя, и это делало ее опасной. В какой-то момент я, испытывая прилив гордости за мой внезапно открывшийся психологический талант (хотя я до сих пор был большим критиком любителей психологии и психотерапевтов), спросил себя, а не могло ли случиться так, что Элен уже однажды потеряла самообладание, только вот мы этого не заметили. А что, если это именно она по какой-то причине напала на Стефана, а потом не только по слабости своей психики, но и из-за мучившей ее совести отчаялась и сошла с ума?

Я внутренне уговаривал себя не запутывать себя подобными спекуляциями и прекратить размышлять этим совершенно не типичным для меня образом — средним между псевдофилософией и псевдопсихологией. Я медленно превращался в человека такого сорта, которого сам избегал в обычной жизни. Кроме того, здесь нет людей, которые бы мне доверяли, поэтому я должен оставаться верным самому себе.

На полпути к кухне я еще раз остановился и обернулся, чтобы посмотреть на труп Стефана. Вид его тела, которое я моими собственными руками отнес с глаз долой в укромное местечко, словно падаль, вдруг больно царапнул мою совесть. Я вспомнил, что в кузове автомобиля Карла я видел что-то скомканное вроде плаща или куска брезента. Я решил принести его, и когда я вышел из главного здания и направился сквозь темноту к воротам, я уговаривал себя, что я делаю это просто для того, чтобы сделать еще что-то, пусть и бессмысленное, ради Стефана. А вовсе не ради того, чтобы, как говорят, с глаз долой — из сердца вон, закрыть его мертвое тело как можно лучше.

Воспоминания меня не обманули: мне действительно не пришлось долго искать, я сразу нашел нечто свернутое, в темноте было не разобрать, что это, но по пути назад по весу и структуре материала я решил, что этого нечто в развернутом виде хватит для того, чтобы накрыть три или четыре трупа. Еще из этого приключения я вынес полезный опыт, что счет про себя — очень отвлекающее и поэтому успокаивающее занятие, особенно тогда, когда имеешь такие скверные математические способности, как у меня. Когда я, уже вернувшись в главное здание, разворачивал этот кусок грязной, уже местами заплесневелой и потому в замкнутом помещении плохо пахнущей парусины над трупом бодибилдера, я очень напряженно извлекал корень из тридцати семи с половиной. И как раз в тот момент, когда я придумал, как мне извлечь этот сложный корень, что-то отвлекло мое внимание: напечатанная нацистская эмблема, которая обнаружилась, только когда я почти полностью развернул над Стефаном темно-зеленый брезент, и которая была до сих пор закрыта тоже напечатанной табличкой с гербом. Я позабыл о своей головной боли и зябко поежился, потирая плечи. Что, черт возьми, здесь происходит? Кто заправлял всем в этой школе? Хотя я и не склонен был верить в теорию Элен, я инстинктивно верно выбрал форму прошедшего времени, и явно не только ради своего успокоения. И чем эти кто-то занимались в этой школе? Неужели они действительно культивировали людей?