первом, и даже покидал богослужение и стремился в цирк, если узнавал во время священнодействия о новом зрелище.

«Некоторые, – продолжает он, – скажут, что это делается не везде; правда – но рассмотрим, где это не делается? Это не существует в Модuntiacum’e, но потому, что город разрушен и вырезан варварами. Не делается это в Кельне, потому что он наполнен врагами. Не делается в превосходном городе Трире (Treverorum), но потому, что четыре раза был разорен и лежал в развалинах. Но делается это во многих городах в Галлии и Испании. Но горе нам и беззакониям нашим!

Италия опустошена столькими нашествиями – прекратились ли пороки Италии?

Рим разорен и уничтожен – прекратились ли богохульства и пороки Рима?

Наконец, чтобы ни одна часть мира не сделалась свободной от гибели, воины стали переплывать по волнам; взяты в плен Сардиния и Корсика, но что же вышло из этого? В то время, когда оружие варваров звучало около Карфагена, христианская церковь этого города предавалась распутству и порокам». Все эти подробности весьма важны в культурном отношении: они показывают нам, что зрелища и цирки процветали в Галлии и даже Африке до V века, но вызвали осуждение христианских писателей. Вместе с тем мы видим, что с нашествием варваров и занятием римских городов все это прекращается.

Перейдем теперь к другому писателю того времени, совершенно отличному от предыдущего. Как мы могли усмотреть из краткой характеристики Сальвиана Марсельского, он охотнее мирился с варварами, чем с распутством и пороками своих современников и соотечественников. Не то можно сказать про уже известного нам Виктора Витенского, который как бы прямо спрашивал Сальвиана: «После разрушения городов наших, после всех бед и несчастий, постигших империю, возможно ли извинять варваров?»64

«Те, которые любят варваров, пусть посмотрят на Африку и на поведение там вандалов. Какие бы попытки ни делались к основанию добрых, хороших к ним отношений, хотя бы вы не щадили ни денег, ни слов покорных – они умеют только ненавидеть римлян. Сколько это от них зависит, они стараются низринуть значение римлян; для них было бы всего приятнее, если бы ни одного римлянина не осталось в живых. И если они когда-нибудь дают пощаду римлянам, то это происходит из своекорыстных побуждений, то есть ради того, чтобы тем лучше их эксплуатировать».

К числу писателей противоположного Сальвиану направления принадлежит знаменитый Сидоний Аполлинарий. Родившийся в Лионе около 430 года Каий Солий Аполлинарий Сидоний происходил от одной из тех богатых галльских фамилий, среди которых сохранились предания римской образованности и культуры. Он получил образование у хороших наставников, уроки поэзии ему давал известный Энний, философии – Евсевий, и ученик этих двух знаменитых учителей сделал большие успехи в общих науках. И вдруг этот галл, ритор и философ, был призван к политической деятельности и к высшим почестям империи, вследствие восшествия его тестя Авита на престол римский. Сидоний, призванный в Рим, должен был публично перед сенатом произнести панегирик императору. Дело это требовало большого красноречия, но он с успехом выполнил его. Немного времени спустя Авит пал, и Сидоний произнес в Лионе панегирик Майориану, но и Майориан сошел со сцены. Сидоний произнес панегирик преемнику его Анфимию в Риме. За это на него сыпались почести; на римском форуме поставили его статую среди величайших поэтов империи; он возведен был в сан патриция и получил звание префекта города Рима.

В то же время он должен был явиться к вестготскому двору для получения следуемой ему доли наследства. С тем же изысканным красноречием, с которым он прежде говорил панегирики императору, Сидоний описывал теперь Бордо и двор короля Евриха.

«Я нахожусь здесь, – пишет он, – вот уже более двух месяцев и только раз видел властителя; он не имеет для меня времени свободного, потому что покорный мир также ждет от него ответа.

Здесь виден саксон с голубыми глазами. Привыкший к морю, он страшится земли. Ножницы не только подстригли его волосы на маковке, они совершенно их срезали и гладко выстриженная голова кажется короче, в то время как лицо стало как бы длиннее.

Здесь старый сигамбр; остриженный после нанесенного поражения, ты закидываешь назад вновь отпущенные пряди волос.

Здесь бродит герул с зеленоватыми щеками, он обитает у крайних пределов Океана, и цвет его лица напоминает морские травы.

Здесь бургунд, ростом в семь футов, беспрестанно преклоняя колена, молит о мире.

Остгот получает новую силу, имея таких покровителей. Он теснит соседних гуннов и гордится там и здесь одержанными победами.

Здесь и ты, римлянин, ищешь спасения: он просит у тебя защиты, Еврих, против орд скифских степей, когда Большая Медведица грозит смутами. Он молит, чтобы Гаронна, сильная пребыванием на ее берегах Марса, защитила ослабевший Рим».

Вскоре, впрочем, этот остроумец, этот оратор и светский человек наскучил почестями, пожинанием лавров в Риме; он обратился к более строгой жизни и сделался епископом Клермонта. Но, несмотря на это, страсть его к литературным занятиям не угасла; во всех сочинениях и переписке тот же язык; на престоле епископском он оставался светским остроумцем, среди политических и церковных дел не забывал эпиграмм и мадригалов. Григорий Турский таким образом хвалит красноречие Сидония Аполлинария: «В каждую данную минуту, на каждый данный сюжет он мог импровизировать немедленно». Сам Сидоний говорит в своем письме к Перпетую, епископу Турскому, что в продолжение двух страж (6 часов) он продиктовал речь, которую должен был произнести в Бурже перед духовенством и народом. «Я ее продиктовал, Христос тому свидетель, в две стражи одной летней ночи, но я боюсь, чтобы ты, читая ее, не подумал, что я написал ее еще скорее, чем тебя о ней извещаю», – заключает он свое письмо к упомянутому епископу. Приведем как образец начало этой речи.

«Возлюбленные мои, гражданская история повествует, что один философ приучал своих слушателей к терпению, необходимому, чтоб молчать, прежде нежели сообщить им знания, необходимые, чтобы говорить, и что поэтому в продолжение пяти лет все начинающие хранили строгое молчание среди споров своих товарищей, так самые быстрые умы не могли сыскать себе похвал прежде, чем пройдет довольно времени, чтобы их узнать. Что касается до меня, то моя слабость поставлена совсем в другие условия, так как, не прошедши через смиренную обязанность учеников при каком-нибудь праведнике, я принужден взять на себя относительно других обязанность учителя.

Но уже если вам угодно было в своем заблуждении потребовать, чтобы я, немудрый, нашел для вас с помощью Христа епископа, исполненного мудрости, и в особе которого соединились бы всякие великие добродетели,