(но одновременно и Чичикову) дал В. И. Шенрок, заметив, что Муразов – «в сущности тот же Павел Иванович, но уже насытившийся и проповедующий»[824]. Понятно, что подобный взгляд уже не предполагал ни воскрешения героев, ни их просветления.

А В. В. Розанов связывал неудачу положительных персонажей второго тома с тем, что Гоголь, «великий художник форм, сгорел от бессильного желания вложить хоть в одну из них какую-нибудь живую душу»:

…чудовищные фантасмагории показались в его произведениях, противоестественная Уленька и какой-то грек Констанжогло, не похожие ни на сон, ни на действительность[825].

Особенно досталось от Розанова Улиньке, чей образ слишком хорошо вписался в его более ранние размышления о пристрастии Гоголя к «хорошеньким» покойницам[826]:

…нравственный идеал – Уленька – похожа на покойницу. Бледна, прозрачна, почти не говорит и только плачет. «Точно её вытащили из воды», а она взяла да (для удовольствия Гоголя) и ожила, но самая жизнь проявилась в прелести капающих слез, напоминающих, как каплет вода с утопленницы, вытащенной и поставленной на ноги[827].

Но если в критике высказывался все более критический взгляд на возможность воскрешения гоголевских героев в собственно гоголевской системе координат, то по почти единодушному мнению им суждено было «ожить» в русской прозе: Тентетников (единственный персонаж второго тома, обрисованный «без всякого комизма и карикатуры» и в котором, как в зеркале, отразился «новый Гоголь»[828]) воплотится в Обломове И. А. Гончарова и Неклюдове Л. Н. Толстого. Хлобуев, описание которого восходит к легенде об Илье Муромце, обернется чеховским Гаевым из «Вишневого сада». Костанжогло же оживет в героях не только Толстого, но и Достоевского, в частности – Дмитрии в «Братьях Карамазовых» и Шатове, советующем Ставрогину заняться крестьянским трудом (роман «Бесы»)[829].

Телеология сожжения

Разговоры о сожжении второго тома «Мертвых душ», о судьбе утраченных и все же частично найденных рукописей очень быстро поставили уже перед современниками Гоголя вопрос: почему он сжег продолжение поэмы? И вопрос этот остается одним из самых обсуждаемых в наши дни.

Одно из первых печатных размышлений на эту тему мы находим в статье Н. Д. Мизко «Голос из провинции об отрывках из второй части поэмы Гоголя: „Похождения Чичикова, или Мертвые души“»:

…почему знать, может быть Гоголь, просветленным, предсмертным взором взирая беспристрастно на настоящее и прозирая в будущее, находил появление второго тома и в другой редакции несвоевременным? И едва ли это будет не самая верная точка взгляда на сожжение Гоголем пред смертью своих сочинений и вместе самое правдоподобное объяснение причин этой великой жертвы[830].

Более приземленную, квазипсихологическую версию сожжения дал в том же 1856 году ироничный П. А. Вяземский. Прочитав только что вышедшие «Записки о жизни Н. В. Гоголя» П. А. Кулиша, он написал С. П. Шевыреву 3 августа 1856 года из Петергофа, что Гоголь

не ясно смотрел на себя: все хотелось ему создать что-нибудь совершенное и чрезвычайное, а между тем не хватало сил ни телесных, ни авторских, то есть творческих. В унынии своем он все надеялся на чудо; от того все таинственные предсказания его о том, чем неожиданно кончатся его «Мертвые души». Я уверен, что он из них никак не мог бы выпутаться. <…> «Мертвые души» то же, что «Ревизор», ряд мастерских отдельных сцен, но клубка, но ядра тут нет[831].

В 1860‐е годы резко о причине сожжения высказался Д. И. Писарев, связав ее с изменением гоголевского отношения к задаче писателя и с уходом от критического и сатирического тона, прежде ему свойственного:

Изображал человек «бедность, да бедность, да несовершенства нашей жизни», и все шло хорошо и умно; а потом вдруг, в самом конце, пустил бессмысленнейшее воззвание к России, которая будто бы куда-то мчится <…>. И кто тянул из него эту дифирамбическую тираду? Решительно никто. Так, сама собою вылилась, от полноты невежества и от непривычки к широкому обобщению фактов. И вышла чепуха: с одной стороны «бедность», а с другой такая быстрота развития, что любо-дорого. Ничего цельного и не оказалось. И уже в этом лирическом порыве сидят зачатки второй части «Мертвых душ» и знаменитой «Переписки с друзьями»[832].

Совпадет неожиданно с этой точкой зрения и Н. Н. Страхов, посчитавший Гоголя не способным «покинуть ту низменную сферу явлений, которая выпала на долю его таланта». Впрочем, как следует далее из его рассуждений, дело не только в Гоголе, но и в самой изображаемой действительности. Не пришло еще время изображать «несметное богатство русского духа»: «…ждали долго, подождем и еще. Дело, как видно, не шуточное и не маленькое, коли сразу не дается»[833].

В статье, посвященной последним томам романа Л. Н. Толстого «Война и мир», Страхов вернется к этой мысли, заявив, что то, что не смог сделать Гоголь, сделал Лев Толстой:

Задача всей литературы после Гоголя состояла только в том, чтобы отыскать русский героизм, сгладить то отрицательное отношение, в которое стал к жизни Гоголь, уразуметь русскую действительность более правильным, более широким образом…

Сам автор «Мертвых душ» сделать это не смог: первый разрешил задачу Л. Н. Толстой, который успешно «стал творить образы, воплощающие в себе положительные стороны русской жизни»[834].

В своем комментарии ко второму тому «Мертвых душ», коснувшись вопроса о сожжении, Н. С. Тихонравов назвал его не следствием «болезненного порыва, нервного расстройства», но «сознательным делом художника, убедившегося в несовершенстве всего, что было выработано его многолетним мучительным трудом». Гоголь потерпел неудачу в своей попытке облечь в живые образы тот идеал, который он хотел дать русскому обществу. Вместо живых образов выходили Костанжогло (Скудронжогло), Муразов, «невозможный генерал-губернатор», – неестественная идеальность которых была ему ненавистна в произведениях Н. В. Кукольника и Н. А. Полевого[835].

Вопрос о художественной целесообразности продолжения «Мертвых душ» оставался одним из центральных вопросов на рубеже XIX и ХX веков как в исследованиях академических ученых, так и в суждениях о поэме философов, писателей, литературных критиков. Для В. В. Розанова сожжение поэмы стало расплатой за обман Гоголя, заставившего поверить в существование целого поколения «ходячих мертвецов»:

…образ аскета, жгущего свои сочинения, есть последний, который оставил он от всей странной, столь необыкновенной своей жизни. «Мне отмщение, и Аз воздам» – как будто слышатся эти слова из‐за треска камина, в который гениальный безумец бросает свою гениальную и преступную клевету на человеческую природу[836].