class="p1">Полемизировавший с Розановым Ю. Н Говоруха-Отрок объяснял сожжение сокрушенным состоянием Гоголя, страдавшего от «комментариев», к которым поэма «подала повод»:

Но сожаления были напрасны. Все равно западничество наше сказало бы свое отрицающее Россию слово и без «Мертвых душ». <…> Гоголь напрасно мучился и напрасно винил себя. Не он создал кошмар, среди которого мы жили целые десятилетия, – тот кошмар, который и сейчас не дает правильно взглянуть на дело даже человеку такого ума и дарования, как г. Розанов. <…> Великий писатель только тем виноват, что все время оставался непонятым, – не понят и до сих пор, и мало того, все время служил предлогом для обвинения России во всем, в чем только кому-нибудь приходило в голову ее обвинять…[837]

Философ Лев Шестов перенес проблему сожжения Гоголем второго тома «Мертвых душ» в плоскость того, что сам он называл философией трагедии, увидев в акте сожжения нечто, для культуры более значимое, чем само написание «Мертвых душ»:

Уважать великое безобразие, великое несчастие, великую неудачу! Это последнее слово философии трагедии. Не переносить все ужасы жизни в область Ding an sich, за пределы синтетических суждений a priori, а уважать! Может идеализм или позитивизм так относиться к «безобразию»? Когда Гоголь сжег рукопись второго тома «Мертвых душ», его объявили сумасшедшим – иначе нельзя было спасти идеалы. Но Гоголь был более прав, когда сжигал свою драгоценную рукопись, которая могла бы дать бессмертие на земле целому десятку не «сумасшедших» критиков, чем когда писал ее. Этого идеалисты не допустят никогда, им нужны «творения Гоголя» и нет дела до самого Гоголя и его «великой неудачи, великого несчастья, великого безобразия» <…>. Философия же есть философия трагедии[838].

В год 50-летия со дня смерти Гоголя киевский (а впоследствии петербургский) священник о. Константин Аггеев, который хотя и признавал второй том «вымученным произведением, в котором мысль покорила образ»[839] (что спровоцировало трагедию в доме гр. Толстого), заговорил о пересмотре поздним Гоголем творческой стратегии: «не изменив конечной цели», встать «на путь прямого свидетельства об идеале»[840].

Причинами эстетического свойства объяснял неудачу второго тома С. К. Шамбинаго. Природа гоголевского дарования имеет более общего с живописью, чем со словом:

Он начал с того, на чем остановился Гойя, – на воплощении в страшные или чудесные формы мертвых душ. Кончил – неосуществившимся пожеланием «живого, а не мертвого изображения России» (собственные слова). Неосуществившимся! Не потому ли, что не было, между прочим, формы? Древних богов романтика отвергла, ангельских лиц – не было дано видеть. Недаром Гойя изображал ангелов с лицами гризеток»[841].

И далее, в последней части своей трилогии, озаглавленной «Гоголь и Рим», сравнивая «Мертвые души» с «Божественной комедией» Данте (!), он продолжил свою мысль, добавив к эстетической причине краха гоголевского замысла еще и причину политическую:

О художественности, а не о проповеди заботился и Гоголь. Свою поэму он, как и Данте, делит на три части. Первая, уже напечатанная, изображала состояние грязи и пошлости души, лишенной духовного света. Она соответствовала Аду. Вторая, стало быть – Чистилище, должна была показать проблески духовной жизни и появление деятельных типов. Гоголь искал их, спрашивал «Перепиской». Ответ был печальный; он холодным ужасом наполнил душу и сердце поэта.

Замысел Гоголя сокрушался даже на второй части. И невозможной стала казаться ему третья, Рай, где мертвые души окончательно просветились бы светом высшей правды, все животворящей. Невозможным почувствовался ему переход России из «заплесневелого угла Европы» в идеальное государство[842].

Были и более традиционные объяснения фиаско второго тома: снижение начиная с 1842 года свойственного до того художественной манере Гоголя гротеска и усиление патетизма и дидактизма, заглушивших «его комическую стихию» (А. Л. Слонимский)[843]; стремление Гоголя «создать реальный» и «психологический роман», что означало: у позднего Гоголя физиологичность сменилась психологизмом (В. В. Гиппиус)[844]; переход от «мощного социального эпоса» к «буржуазной утопии»» и «сентиментальному умилению Уленькой» (Г. А. Гуковский)[845]; обедняющий переход к нравоописательному «реализму» второго тома (А. Д. Синявский)[846].

Свою версию смены эстетических парадигм, произошедшую при переходе от первого тома поэмы ко второму и ставшую причиной «неудачи», предложил В. В. Виноградов. Основная проблема позднего Гоголя – попытка синтеза контрастных художественных форм, сентиментализма и «„натуральной“ манеры», что стало «мучительной художественной загадкой, над которой Гоголь бился до смерти». Во втором томе

резко выделяются следы непрестанной, упорной борьбы между инстинктивным «натуралистическим» тяготением и сентиментальным притяжением, бессилие Гоголя сочетать сентиментально-гражданский морализм с «натуралистической» манерой изложения «низких тем» обнаружилось несомненно. <…> Эта задача была органически невыполнима для Гоголя. Ее осуществил потом Достоевский. Гоголь же, мучительно колеблясь между сентиментализмом и «натурализмом», не перенес разрыва с «натурализмом» и к сентиментализму отнесся архаически, как рутинер. <…> Поэтому Гоголь умер как художник-новатор, когда попал в плен сентиментализма[847].

Гоголь, писал также и Гуковский, «стал учиться у своих учеников, притом не лучших и не наиболее передовых, то есть не у Герцена и даже не у Тургенева, а скорее у Панаева, у Григоровича, с их либеральной сентиментальностью»[848].

О принципиальной невозможности продолжения второй части «Мертвых душ» достаточно резко высказывались представители русской эмиграции. Над загадкой второго тома немало размышлял в своих эссе и статьях 1930–1950‐х годов А. М. Ремизов, видевший в Гоголе адепта «мимесиса», то есть прямого отражения действительности, «не доросшего» до мистических прозрений:

Гоголь покончил с собой в 1852 сорока трех лет, родился в 1809. Срок-то какой без разверстки: что глаза увидели, о том и рассказ. А ни II-й, ни III-ей части «Мертвых душ», да и не могло быть: какое же Чистилище и какой Рай?..[849]

О «бледности» и «нестройности» второго тома говорил в 1927 году Владимир Набоков в докладе, прочитанном им в Берлине для сотрудников газеты «Руль»[850]. Это отрицание поэмы лишь конкретизировалось к середине 1940‐х годов, когда В. Набоков начал свою преподавательскую деятельность:

В считаных главах второй части, которые сохранились, магический кристалл Гоголя помутнел. <…>

Если Гоголь в самом деле написал часть об искуплении, где «положительный священник» (с католическим налетом) спасает душу Чичикова в глубине Сибири (существуют обрывочные сведения, что Гоголь изучал сибирскую флору по Палласу, дабы изобразить нужный фон), и если Чичикову было суждено окончить свои дни в качестве изможденного монаха в дальнем монастыре, то неудивительно, что последнее озарение, последняя вспышка художественной правды заставила писателя уничтожить конец