Но с этой минуты я был утешен и, глубоко смирившись, я более не проклинал своего дела и не помышлял более об уничтожении его. Убежденный, что я впал в заблуждение, исповедуя католичество и основав монастырь, я сказал себе, что я подчинился высшей силе, и что из этого монастыря, быть может, последнего на земле, могут выйти великие люди, и что пороки иноков, окружавших меня, которые так глубоко меня оскорбляли, обратятся на пользу истины, вызвав скорейшее разрушение монастырей и гибель духовенства. И я еще сказал себе, что перемены моих верований, мои изыскания, мои отречения, мои восторги, мои сомнения, мое отчаяние, моя смерть – все это не было, как могло бы показаться обыденным умам, потерянной жизнью, напрасными трудами.

Человек, впервые пожелавший построить дом, конечно, не раз видел, как его непрочная постройка рушилась. Быть может, человек этот окончил и жизнь свою, не имея возможности безопасно преклонить голову хоть на единую ночь под сводами, сооруженными его руками. Но люди, пришедшие вслед за ним, воспользовались его попытками. Они воспользовались также и его ошибками, чтобы избежать их, ибо опыт – плод, падающий с дерева, и семя его разносится по земле. Точно также, когда дом рушится, полезно его поддерживать и исправлять до тех пор, пока не построят новый дом. Строящие на развалинах дворец смеются над теми, кто сохранял так долго, как только мог, старое здание. И, тем не менее, несомненно, что не имей эти охранители упорства, новаторы очутились бы без крова... Но, о Боже мой, как трудна работа и как горька чаша тем, кто трудится над сохранением обломков и умирает, не послужив ни на что иное, как на то, чтобы выкопать собственную могилу. О, люди прошлого, кто, как я, присутствовали при похоронах религии, не будучи в состоянии приветствовать зарю религии новой, о несчастные труженики, чей резец сломался на могильном холодном камне и чьи глаза не могли обратиться на здание нового храма, как долга была ваша предсмертная мука, как ваша душа изнемогала под бременем сомнения и усталости! О люди будущего, которым тоже предназначены подобные мучения, вспомните о братьях ваших, призывайте их память, вдохните те силы, которые они рассеяли по лицу земли, возвратите им жизнь в душах ваших, возродите их в себе и продолжайте их дело, образовав непобедимую цепь между прошлым и будущим.

К счастью Бог не оставляет несчастных, обреченных Им на подобные труды. Когда нива, где они пытались возделывать разум и знание, истощается и гибнет под их дряблыми руками, Он ниспосылает им какое-то божественное чутье, тайное сознание прошлого, тайное предчувствие будущего, которое дарует им сознание собственного их бессмертия. И потому именно, что человек, чувствуя бесконечное, ничего не может кончить в своей жизни, – потому-то его ждут иные существования, зовут иные труды. На этой ли самой земле, или же, как приятно думать, в каком-нибудь лучшем мире? Где бы то ни было, эта награда для людей доброй воли и благонамеренных. Если бы даже это было лишь новым появлением на земле под другим человеческим образом, разве всякое новое поколение не идет далее предшествующего? И разве не чувство бессмертия, не божественное наслаждение я чувствую, говоря себе, что я уже жил, и что это чутье – первая награда за благо, которое я мог принести в предшествовавшем существовании, без всякой надежды на награду?..

Что бы ты не хотел сделать со мной, о Боже мой, о великая всемирная душа, я принадлежу тебе и засыпаю с доверием на груди твоей, давшей мне жизнь и могущей мне вновь вернуть ее. Мне кажется, по мере того, как жизнь моя отлетает, что я чувствую, как твое существование сказывается все сильнее и переходит в бесплотную часть моего существа. Да, я чувствую биение твоего горячего, жизнетворящего сердца. О великое Все, о великая любовь, которую я хотел обнять, чтобы утолить свою жгучую жажду! О ты, которого под разными именами все поколения людские и все народы предчувствовали и кому поклонялись! Я возвращаюсь в Тебя, вечно жаждавший Тебя, и чувствую, по тому ужасу, какой мне внушает небытие, что Ты не создал меня для небытия»...

Так кончалась «Рукопись Спиридиона». Когда Алексей окончил ее, он поднялся и воскликнул громким голосом: «Аминь». Потом, бросившись в мои объятья, он с волнением произнес: «Ты видишь, нам пришел конец»...[300]

Вышел «Спиридион» в осенних книжках 1838 г. Revue des deux Mondes, и в двух январских №№ 1839 г. Бюлоз, издатель журнала, был уже в отчаянии, что против всех его корректных правил, произведение это печаталось с таким перерывом. Но еще более был он недоволен содержанием романа. Бюлоза пугали и «мистицизм» содержания, и прямолинейные религиозные и философские убеждения автора. Но Жорж Санд не убоялась его страхов и, хотя пообещала вслед за тем прислать ему «роман в его духе», однако, прежде всего, послала ему не менее «мистическую» статью о Мицкевиче, а также торопила с печатанием «Семи струн Лиры». 22 апреля она пишет:

«Пусть Бюлоз утешится. Я напишу роман в его духе, он его получит зараз с «Мицкевичем». Но пусть он расплатится чистыми деньгами за оба, а главное, чтобы он прежде всего напечатал «Семь струн Лиры». Впрочем, не пугайтесь романа во вкусе Бюлоза: я туда включу более философии, чем он может понять. Он увидит только внешность – из-за формы он проглотит содержание».

Бюлоз действительно немного утешился удивительно написанными отрывками для новой «Лелии», (о которых мы уже говорили в 1-ой части нашего труда), «Ускоком», «Орко» и «Габриэлем», а особенно появившейся в конце 1839 и начале 1840 года «Полиной», но, тем не менее, начиная с этого времени, между Бюлозом и Жорж Санд как будто пробежала черная кошка. С одной стороны, писательница тяготилась своим зависимым – вследствие контракта – положением относительно своего неумолимого издателя, а с другой стороны, он начал смотреть на Жорж Санд, как на опасного сотрудника, склонного к превратным идеям, неудобным для его очень умеренного журнала.

И вот, с одной стороны, мы читаем в «Дневнике Пиффёля» страницу, изображающую в комическом виде тяготу ее материальной зависимости, с другой – в письмах к M-me Марлиани Жорж Санд совершенно открыто говорит, что не боится гнева Бюлоза, считает себя обязанной высказывать в своих произведениях свои теперешние убеждения, – те, к которым она мало-помалу пришла благодаря Леру, – но что она предполагает, что Бюлоз должен будет посмотреть сквозь