При звуке его голоса что-то зашевелилось на соломе, поднялось, шагнуло, и рядом с нормандцем послышался скорбный и в то же время обрадованный голос:

– Можер!..

– Эмма! – вскрикнул нормандец, глядя на входящую в луч света королеву. – Ты?

Она подошла и устремила на него свой теплый взгляд. Сухие губы с трудом разлиплись:

– Я знала, что не умру, не повидав тебя.

Можер повернулся к Карлу:

– Как ты посмел! Ведь ты Каролинг, и она жена твоего брата! Да есть ли у тебя сердце?

Карл молчал; не поднимая глаз, глядел перед собой в угол. Эмма перевела на него взгляд и хмуро обронила:

– У него нет сердца. Он давно его потерял.

– Эмма, – Карл поднял на нее глаза, – я пришел, чтобы вымолить у тебя прощение. Я ничего не знал, поверь, Можер рассказал мне. Я был оклеветан своим братом и винил во всем тебя. Лотаря я проклял, как бы ты его ни любила, тебя же прошу, умоляю, если хочешь… прости! Впрочем, можешь проклясть, как сделал это Бог, отвернувшись от меня.

Эмма молчала, опустив голову. Потом тихо произнесла:

– Я сама виновата… Но я любила своего мужа.

И замолчала. Да и что было ей говорить? Она взглянула на деверя:

– Я думала, ты пришел меня мучить.

– Я возвращаю тебе свободу. Ты вольна в своих действиях. Прости же меня еще раз и прощай!

Он уже сделал шаг, собираясь уходить, но внезапно обернулся:

– Благодарю тебя, Можер. Ты снял с моей души тяжкий грех.

И стремительно вышел. Шаги быстро затихли в глубине коридора.

Можер взял Эмму под руку, и они медленно пошли. Выйдя, Эмма остановилась, в свете факела подняла взгляд, полный невысказанного страдания, разбитых чувств:

– Я так ждала тебя, Можер… мечтала сказать, как я тебя люблю… А ты, наверное, забыл обо мне в Париже… ни одной весточки.

Они пошли дальше – тихо, молча, и остановились теперь уже в галерее, у одного из окон, немного не доходя до покоев бывшей королевы франков.

– Ты приехал за мной? – повернулась Эмма. – Скажи, и я уеду с тобой куда хочешь, стану служанкой, рабыней, буду целовать тебе ноги… Только возьми меня, увези отсюда! Здесь на всем лежит печать проклятия, забвения, здесь повсюду витает смерть!

– Я пришел, чтобы освободить тебя, Эмма.

– От жизни или от смерти? – невесело обронила она.

– Что за мысли? Ведь ты теперь свободна, и ты снова королева!

Ее руки безжизненно упали с его груди. Отвернувшись, она горько усмехнулась:

– Я никто и никому уже не нужна. Даже тебе. Не пытайся возражать, я вижу… Ты молчишь, значит, это так. Наверное, нашел себе другую, правда ведь?.. А меня забыл. Кому нужна старая, одинокая королева, если даже родная мать не хочет слышать о ней.

– Адельгейда?..

– Она и пальцем не шевельнула, узнав, что Карл держит меня в заточении. Лишь Феофано проявила участие. Но Карл остался глух.

Можер глядел на нее, с трудом узнавая: впалые щеки, темные круги вокруг глаз. От прежней Эммы мало что осталось; перед ним стояла надломленная горем одинокая женщина с повисшими безвольно руками, с поникшей головой. В ее глазах не играл уже былой задор, они потухли, в углах явственно протянулись нити морщин. Улыбка теперь не трогала ее губы; застывшие, будто мертвые, они раскрывались лишь для того, чтобы спросить или ответить и тотчас смыкались. И румянец, игравший когда-то на щеках, исчез, вытесненный бледностью. Все это наложило отпечаток и на ее речь: слова она произносила с трудом, глухим голосом.

– Ты исхудала, Эмма. Остались одни глаза.

– Меня почти не кормили. Хлеб, вода… горох.

– Какая же он скотина! Разве Бог не велел прощать?

Она подняла глаза, в них читалась мольба.

– Обними меня, любимый… крепко, крепко, – внезапно попросила Эмма. – А теперь… поцелуй. Ведь больше я тебя не увижу.

Их поцелуй длился целую вечность. И долго еще Эмма не хотела открыть глаз, словно запоминая сладкое мгновение, собираясь унести его с собой…

– Как тогда… в галерее, при всех. Помнишь? – слабо улыбнулась она.

– Помню, Эмма. То был первый наш поцелуй.

– А теперь последний.

– Я буду навещать тебя, Эмма. Мое графство недалеко. Бовэ. Слышала, конечно?

– Да, знаю, – кивнула она. Потом спросила с ноткой зависти: – Твоя жена красива? Впрочем, что я спрашиваю…

– Ее зовут Изабеллой. У меня скоро будет наследник.

Она ничего не ответила, лишь вновь кивнула.

– А Вия тоже замужем. Ее муж – барон. Я дала ей хорошее приданое.

– Она умница и заслужила это.

– Я люблю ее, она мне как дочь… Но она ушла, и я осталась одна… – печальная улыбка вновь появилась на губах Эммы. – Как я рада, что ты приехал… Все-таки не забыл.

– Я буду помнить о тебе… моя королева.

– Твой образ навсегда останется со мной, любимый…

– Ты говоришь так, будто прощаешься.

Ее улыбка медленно затухла, губы сложились в тонкую линию.

– Больше ты не приедешь ко мне. Это наше последнее свидание…

– Не говори так, я никогда не…

Она закрыла ему рот рукой и возбужденно заговорила:

– Хочешь, останься у меня… поедешь завтра утром. Но я не принуждаю, лишь спрашиваю…

Но взгляд погас, упав вниз, сопровождаемый вздохом. В его глазах читался ответ, ставший для нее приговором. И она уже не удивилась, лишь горько улыбнулась, услышав:

– Нет, Эмма. Карл рядом, меня это выводит из равновесия. Я не воюю против него, но чувствую, мы становимся врагами. Король подарил тебе Дижон; уезжай отсюда. Не скоро прекратится грызня из-за Лана. Это город новых королей, тебя попросту растопчут.

– Меня уже растоптали, – тихо произнесла Эмма и замолчала.

Подняв ей голову за подбородок, Можер увидел ползущую по щеке слезу. Смахнул ее. Она схватила его ладонь и приникла к ней губами.

– Можер… я никогда тебя не забуду. Ты моя единственная, настоящая любовь. Я никого не любила так, как тебя…

Нормандец поглядел в окно. Старый Гийом стоял у его лошади и глядел, как она жует траву. На дворе быстро темнело. Недоумевая, Можер взглянул на небо: по нему грозно и неумолимо, будто орда сарацин, ползли на запад одна за другой клубящиеся, черные тучи.

– Мне пора, Эмма.

– Я знаю… – обреченно промолвила она.

– Прощай. Мы еще увидимся.

Она подняла на него глаза, в которых уже не было ничего земного. И, обвивая ему шею руками и даря поцелуй, она произнесла свои последние слова. Слова, с которыми, казалось, отлетает ее душа: