Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сара осознала, что рыдает, только когда слезы начали мешать ей рассмотреть картинку перед собой. Она громко задышала, девушку бросило в жар, и, как в тумане, она еще сильнее разрыдалась, снова случайно взглянув на экран. Макс сидел на кресле в покрасневшей от крови рубашке; посреди его лба зияло жуткого вида пулевое отверстие.
Девушка истошно завопила. Все звуки исчезли – на их смену пришел нескончаемый гул. Ею овладело непреодолимое желание подбежать к брату и помочь. Она не понимала, что делать в этой ситуации, но почему-то была уверена, что это не конец. Что Макс еще может выкарабкаться.
Увы, она была не права.
Эпилог
Я открыл глаза в пустом поезде. Мы мчались так быстро, что страшно было даже смотреть в окно. Казалось, вихрь темноты поглотит меня, стоит кинуть даже один короткий взгляд. Несмотря на страх, я все же нашел в себе силы сделать это.
И не увидел ничего.
Чувство сожаления скрутило меня едким ядом. Возможно, сумей я разглядеть там хоть что-то, вовремя спохватиться, и тогда я бы уже не был простым пассажиром, но кем? Сложно сказать. Но знаю наверняка: пока я не вижу пейзаж за окном ясно и отчетливо, все продолжится так, как есть сейчас.
Возможно, это непосильная задача для одного. Мне не справиться. Возможно, будь еще кто-то, и с этой тьмой разобраться было бы проще? Нет. Вряд ли проще. Просто путь сквозь нее стал бы не таким удручающим. Возможно, даже увлекательным.
В какой-то момент моего носа достиг едкий запах дешевых сигарет; перед глазами проплыл клубок дыма. Я нехотя отвел глаза от черного окна.
Передо мной сидел Макс. Я удивленно посмотрел на него, не совсем понимая, что он здесь забыл.
Он смотрел в окно, как и я ранее. Но в отличие от меня, в его глазах читались легкая тоска и смирение. Затем, как искра света, его губы растянулись в улыбке. Словно тот разглядел в темноте что-то достаточно забавное.
Макс сделал затяжку и, наконец, неспешно перевел взгляд на меня. На губах была все та же ухмылка, но в глазах висела печаль. Словно он сочувствовал мне.
Я знал, что стоит ему докурить сигарету, и он уйдет.
Наверное, отсюда и сочувствие. Я-то останусь.
Хотелось спросить, что такого смешного он увидел там за окном. Но почему-то я никак не могу сформулировать вопрос. Казалось, ответ лежал на поверхности, он был настолько простым и понятным любому живому, но оттого и сложным. Действительно смешно.
Невольно я и сам расплылся в ухмылке. При виде нее тоска в глазах Макса немного рассеялась.
Он протянул мне пачку сигарет.
Огня не было, казалось, даже с такой простой задачей я не мог сейчас справиться. Макс передал мне свою, наполовину выкуренную, сигарету. Я прикурил от нее.
Мы молча пыхтели, каждый думал о своем. Слова были лишними. От одного только его присутствия, без слов, уже становилось легче находиться здесь. Мысль о том, что ноша, непосильная для одного, кажется такой пустяковой, если ее тащить вдвоем, дарила надежду.
Я смотрел как его сигарета тлеет с каждой затяжкой, и со страхом прикидывал, насколько ее еще может хватить. Увы, за этими мыслями я даже не заметил, как сигарета Макса в один миг догорела до бычка. А я так и не успел ничего сказать.
– Бывай, – он встал, в последний раз посмотрел на меня – и вышел на станции.
Я же остался один, с недокуренной сигаретой и глупой ухмылкой на лице, так до конца и не понимая, что именно сейчас потерял.
Шли минуты. Потухла сигарета, от которой остался лишь бычок. Улыбка медленно сползала с моих губ, пока вовсе не исчезла.
Вместе с Максом ушло все то, что могло вызвать ее повторно. Я снова остался один в этом проклятом поезде.
Мы мчались так быстро, что страшно было даже смотреть в окно. Казалось, вихрь темноты поглотит меня, стоит кинуть даже один короткий взгляд. Несмотря на страх, я все же нашел в себе силы сделать это.
* * *
Белецкий первым ступил за порог башни Локков, следом старик.
За ними его дочь и непримечательный парень в маске. Белецкий фыркнул, когда тот не пойми зачем нацепил ее обратно. Тот всегда был странным, но отменно выполнял свою работу и был убедительно замотивирован хранить верность, а прочее Белецкого не волновало.
Какое-то время Вульфрик продолжал хранить молчание, что-то обдумывая, а затем обернулся на Родиона.
– Ты это специально? – вопрос звучал так, будто они вели беседу уже десять минут.
Старик приподнял бровь.
– Ты о чем?
– О том, что ты превратил голову нашего масочника в кровавый фонтан в самый драматический момент, – голос Белецкого звучал раздраженно. – Я собирался узнать, кто скрывается под ней.
– Я собирался проделать ему лишь маленькую дырочку меж глаз, – Родион виновато почесал затылок. – Но забыл, что в магазине экспансивные патроны. Старость. Память подводит.
Старость? Белецкий фыркнул. Нет, он мог ожидать от старика чего угодно, но только не подобной халатности по отношению к оружию. От кого-кого, но точно не от Родиона.
Белецкий, Элиза и непримечательный парень сели в машину, припаркованную здесь же, старик же остался стоять снаружи.
– Ты не поедешь с нами? – Белецкий глянул на него с легким удивлением.
Какие еще дела могут быть у Родиона здесь или поблизости? Кто его там знает, от него всего ждать можно.
– Езжайте сами, я пешком, – помотал головой старик. – В моем возрасте полезно ходить пешком.
Ну и черт бы с ним. Дела Родиона – это дела Родиона, и, в конце концов, почему они должны его интересовать? Главное, что сегодняшний вечер прошел по плану. Почти.
Машина тронулась с места. Белецкий машинально продолжал глядеть на уменьшающуюся фигуру Родиона в зеркале заднего вида, но тот не трогался с места, продолжая стоять.
А затем окончательно пропал из поля зрения Вульфрика Белецкого.
* * *
Треплу сразу не понравилась идея Макса оставить его главным в клубе, пока они разбираются с локковским интервью.
Во-первых, каким таким образом он, единственный непробужденный среди всех присутствующих, должен будет утихомирить остальных в случае чего?
Во-вторых, у него серьезно начинала болеть голова от необходимости раз за разом объяснять всяким УБИшным сотрудникам, кто, где, что и как. Их главный, Рубан, приехал с десятком солдат, чтобы перевезти Пробужденных в более подходящее место для тренировок, чем ночной клуб в трущобах, и это было целой головной болью.
А в-третьих,