Перед лицом неопровержимых доказательств адвокат Райхенбаха привел простой довод, уменьшавший ответственность: только сумасшедший мог убить девять человек. Суд это не убедило. В этот момент обвиняемый, которого спросили, есть ли ему что сказать в свое оправдание до оглашения приговора, потребовал сообщить, по какому праву берлинские подонки смеют его судить. Это его слова, не мои. Именно тогда он и признался в своих преступлениях, оправдываясь тем, что собирался сначала убрать из дела берлинских шлюх, а затем сделать улицы города пригодными для того, чтобы по ним снова могли ходить законопослушные граждане. Похоже, он был знаком с Бруно Гертом даже ближе, чем ты. А когда Герта арестовали, Райхенбах решил продолжить его благое дело.

— Он сказал, зачем снимал скальпы?

— Нет, но я всегда считал, что это очевидно: он хотел внушить городским шлюхам максимальный ужас. И ему это удалось. В конце концов, именно благодаря скальпированию эти убийства, в отличие от обычных, оказались достойными газетных заголовков. Давай посмотрим правде в глаза: убийство шлюх в этом городе — почти обыденное дело.

— Случилось то, чего я боялся. Теперь у меня сотня вопросов, на которые, скорее всего, никогда не будет ответов.

— Каких, например?

— Например, почему он написал издевательское письмо в газеты только после убийства Вернера Юго? Чего ждал? И почему ни в одном из писем не признался в убийстве девушек? Он намекал, что может заняться убийством проституток, но это не то же самое, что признаться в четырех уже совершенных. Такое впечатление, что он хотел убедиться, что мы не установим связь между Виннету и Гнаденшуссом. А это удвоило бы наши шансы его поймать.

— И это все?

— Это далеко не все. В первом письме он говорит, что ветераны не только порочат форму, но и напоминают всем о позорном поражении Германии. А из второго кажется, что цель изменилась, и он намерен просто очистить улицы Берлина. Это важные вопросы, на которые я хотел бы получить ответы. Но не думаю, что он оставил письменное признание.

— Ты же понимаешь, что нет. Народ счел его виновным и вынес смертный приговор, который должны были немедленно привести в исполнение. Курта Райхенбаха повесили во дворе пивоварни. Он плохо кончил. Страх взял над ним верх, и он попытался сопротивляться, затем умолял сохранить ему жизнь, отчего еще сильнее упал в глазах людей. Никто не любит трусов. Труп разрубили и увезли для утилизации. Я говорю «для утилизации», поскольку более-менее уверен, что тело не было похоронено. Так что очень сомневаюсь, что тебя могли бы отвезти посмотреть на него. В последний раз, когда народный суд приводил в исполнение смертный приговор, тело тайно сожгли. Но окажись ты там, убедился бы в его виновности, уверяю тебя.

— О, не сомневаюсь. Собственно говоря, я был убежден в его виновности еще до своего прихода сюда. Этим вечером я обнаружил в машине Райхенбаха достаточно улик, чтобы отправить его прямиком на гильотину: прежде всего, орудие убийства — молоток, а еще нож для снятия скальпа. У меня даже есть пистолет, из которого он стрелял в тех ветеранов-инвалидов. Не хватало только надписи «Убийца» мелом у него на спине.

— Тогда я действительно не понимаю, что ты здесь делаешь? И если все это знал, какого черта стрелял в меня?

— Потому что я не верю в линчевание.

— Он получил то, что заслужил. Как часто ты можешь произнести это в наши дни? Неужели думаешь, что в судах, которым ты прислуживаешь, итог был бы другим?

— Можешь как угодно приукрашивать, Ангерштейн, но это был самосуд. А Райхенбах больше всего заслуживал справедливого суда.

— Потому что он был коппером?

— Потому что он был гражданином. Даже крыса вроде тебя заслуживает справедливого суда.

— И ты так говоришь, хотя у тебя полно доказательств его вины.

— Именно потому, что у меня есть доказательства его вины. Иногда трудно быть полицейским, ведь по закону с виновными обращаются так же, как и с невиновными. В горле саднит, когда приходится уважать права человека, который, по сути, кусок дерьма. Но республика развалится, если мы не будем придерживаться законности.

— Как раз наоборот. Думаю, в данном случае соблюдение законности наверняка развалило бы республику. Можешь себе представить, какой скандал разразился бы после известия о том, что убийства совершал действующий офицер полиции? К тому же еврей. Националисты решили бы, что Рождество наступило раньше времени. Так и вижу заголовки в «Дер Ангрифф» и «Фолькишер Беобахтер». Бернхарда Вайса выгнали бы. Может, и Генната с ним. Альберта Гжесинского, наверное, тоже. И сомневаюсь, что СДПГ смогли бы сохранить правительство дольше нескольких часов. Вполне вероятно, пришлось бы проводить еще одни федеральные выборы. Со всей экономической неопределенностью, которую они влекут за собой. Конечно, от тебя зависит, что ты скажешь комиссарам. Но если последуешь моему совету, Гюнтер, то будешь держать рот на замке. Так все можно будет аккуратно смести и забыть. Через три месяца никто не вспомнит ни о нем, ни о тех, кого он убил. И ты не сможешь использовать в суде мои слова против меня же. Мой адвокат за минуту снимет все обвинения.

— В этом я тоже не сомневаюсь.

— И потом, есть жена покойного. Она ведь медсестра? Как думаешь, что она предпочла бы? Стать известной как супруга серийного убийцы или как несчастная жена полицейского, который геройски исчез при исполнении? Может, тебе стоит спросить ее мнение, прежде чем идти по пути абсолютной истины, Гюнтер? Представь, какой станет ее жизнь, если все их друзья узнают, что сделал ее муж? Многие предположат, что и ей должно быть что-то известно. А вероятно, так и было. Разве жена может не знать о таких вещах? Поверь, очень скоро у нее вообще не осталось бы друзей.

И наконец, великий народ Германии. Как думаешь, ему есть дело до того, что над человеком вроде Курта Райхенбаха состоится справедливый суд? Никто не думает о справедливости и верховенстве закона, так почему мы должны? Спроси водителя автобуса или мальчишку-чистильщика, что лучше — потратить тысячи рейхсмарок налогоплательщиков на суд над таким человеком или тихо предать его смерти? Думаю, я знаю, что они ответили бы. Ты охраняешь пустой сейф, друг мой. Всем плевать. Суд выгоден только газетчикам и адвокатам. Не тебе. Не мне. Не обычным людям. Вот и все, что случилось. Больше тут ничего нет. Бери или проваливай.

Эрих Ангерштейн встал и с трудом пошел к телефону.

— А теперь, если не возражаешь, я вызову врача. — Он бросил на меня недоверчивый взгляд: — Если только ты не собираешься снова в меня выстрелить. Ты же не выстрелишь снова? — Он одарил меня циничной улыбкой. Похоже, на другие разновидности он не был способен. — Нет. Я так и думал.

В том-то и беда, когда слушаешь дьявола: оказывается, что самая впечатляющая его хитрость — сказать именно то, что мы хотим услышать.

Ангерштейн взял подсвечник и начал набирать номер, а я в этот момент собрался уйти.

— Эй, останься, Гюнтер. Я заглажу свою вину перед тобой. Тебе понадобится кого-то арестовать, чтобы помочь отразить критику, которая обрушится на Крипо после провала с делом Гнаденшусса. Говорил же, поможешь мне найти убийцу Евы — дам тебе достоверные факты насчет пожара на заводе «Вольфмиум». И я дам. Это поможет тебе стать комиссаром.