сообразить, кто кого на твоём месте увидел, – подхватил Михаил. – И вести себя соответственно. Как минимум, говорить о себе «мы», а не «я». Конечно, путаница всё равно неизбежна; сейчас я уже более-менее наловчилась, а поначалу был просто кошмар. Я с тех пор на всякий случай всегда извиняюсь. Это успокаивает собеседника. Или хотя бы смешит, как вас.

– Ну да, – растерянно согласилась Джини. И повернулась к Юджину, хотя теоретически понимала, что всё равно, кого о чём спрашивать, если уж эти двое на самом деле один человек. – А вы на разных языках говорите тоже потому, что это успокаивает и смешит?

Юджин скорчил злодейскую рожу и ответил на чистом русском:

– Почему у меня такие большие зубы ещё, бля, спроси!

А Михаил объяснил:

– На самом деле, я говорю на одном языке. С вами – по-русски. Но иногда на выходе получается сбой системы. Сама себя слушаю и удивляюсь, как моя речь нелепо звучит! Может, это потому, что я синхронной переводчицей раньше работала? В том числе, кстати, с сербского. Интересный, но непонятный пока эффект. Как и всё остальное, что с нами тут происходит.

– То есть, вам тоже ничего не понятно? – изумилась Джини.

– Вот именно. За все эти годы мы поднабрались опыта, стали замечать некоторые взаимосвязи, научились сохранять невозмутимость практически в любых обстоятельствах и радоваться событиям, которые, по идее, должны бы сводить с ума. Короче, мы худо-бедно освоились в ситуации, но это не называется «понимать»… Вы допили глинтвейн?

– Ещё немножко осталось. А надо обязательно весь?

– Треба[90] до дна, бля, – подмигнул ей Юджин. – Би шуа[91]! – И рассмеялся: – Ну вот, опять!

– Ужас, на самом деле, – вздохнула Джини. – Не что допить надо, а всё остальное. Я только-только к вам начала привыкать.

– Представляю, – согласился с ней Михаил. – И очень сочувствую. Будь моя воля, не стала бы вам ничего рассказывать. И так всё сложно, а тут ещё хозяева квартиры оказались галлюцинацией. Ох, лишь бы вы не решили теперь от нас сбежать!

– Сбежать? – изумилась Джини. – Из волшебного дома, где с меня арендную плату берут рисунками? В мир победившего карантина и дорогого жилья? Что я, с ума сошла? То есть, я-то, конечно, сошла. Но в такую удачную сторону, что лучше ничего не менять.

– Спасибо! – сказала галлюцинация, на этот раз дружным дуэтом.

– Это была мучительная дилемма, – добавил Михаил. – Или признаться, что мы с Юджином вам мерещимся, или вас на праздник не звать, потому что в Сочельник я для всех одинаково выгляжу… Вы допили? Пошли. Заодно познакомимся по-настоящему. Надеюсь, я вам понравлюсь. До Михаила и Юджина мне как пешком до созвездия Ориона, но я тоже вполне ничего.

– Иначе и быть не может, – твёрдо сказала Джини, распахнув дверь подъезда. – Импосыбл[92], бля.

Зима, ярмарка

Михаил взял её за руку. Джини успела подумать: ну и чего я боялась, блин? Рука как рука, сухая, сильная, тёплая. Теперь даже немножко обидно, что он мне только мерещится и не планировал признаваться в любви.

Пока думала, дверь подъезда закрылась за ними с громким, торжествующим стуком, и Михаил её отпустил. Сначала Джини вообще ничего не увидела, такой густой во дворе был туман. Но туман то ли мгновенно рассеялся, то ли вообще был только в её глазах. Вот же двор, занесённый белым пушистым снегом, красивый, как в детской книжке, то есть, слегка чересчур. И деревья стоят нарядные, как на старой новогодней открытке, осталось развесить шары, золочёные шишки и рассадить пламенеющих снегирей. Холодно, впрочем, не было. Наоборот, теплей, чем в подъезде, не мёрзли даже уши и нос. Джини нагнулась, потрогала снег – надо же, настоящий, обжигающе ледяной. И не слипшийся талый, а пушистый, рассыпчатый, каким бывает только в сильный мороз. А по ощущениям, градусов десять выше нуля, не меньше. То ли способность мёрзнуть отключилась от глинтвейна и стресса, то ли здесь другие законы физики, снег прекрасно обходится без мороза, температура воздуха не влияет на агрегатное состояние воды.

Двор освещали разноцветные рождественские гирлянды, развешенные над подъездами и на некоторых кустах. На столе стояло большое плоское блюдо, на таких обычно подают пироги и торты, но на этом вместо угощения лежал моток проводов, среди которых светились яркие бирюзовые и оранжевые огоньки.

Джини хотела сказать: «А когда я на балконе сидела, и вы меня снизу позвали, во дворе ни снега, ни украшений не было», – но и сама сообразила, что с балкона видела какой-то другой, не праздничный двор.

Соседей за столом не было. И нигде во дворе ни души. Даже следов не оставили, не протоптали тропинки в снегу, выходя из подъездов. Чудеса чудесами, но как это так они?

– Все гуляют, – тихо сказал женский голос возле самого уха. – Но скоро вернутся. Договорились собраться к полуночи. Осталось… сейчас посмотрю, секундочку. Да, всего полчаса.

Джини обернулась к источнику голоса и в первый момент натурально оцепенела. Перед ней стояло чудовище. Хуже любого инфернального монстра в тысячу раз. Та самая классическая крепко сбитая тётка средних лет с плотно сжатым ртом-скобкой, наихудший типаж квартирной хозяйки, всю жизнь боялась их как огня.

Впрочем, рот немедленно расплылся в улыбке и сразу утратил роковое сходство со скобкой. У чудовища оказались весёлые круглые глаза цвета весеннего снега и детские ямочки на щеках.

– Извините пожалуйста, я Людмила, – сказало чудовище. И добавило низким голосом, явно копируя Юджина: – Ваша газдарица[93]. Хозяюшка, бля.

Джини рассмеялась от облегчения.

– Как же удачно, что мне Юджин с Михаилом на вашем месте мерещились! – наконец сказала она. – Вас я бы точно испугалась. И квартиру бы, чего доброго, даже за полцены не сняла.

– Да ладно, – удивилась Людмила. – Чего нас бояться? В смысле, меня.

– Вы с виду ужасно строгая. И живёте в соседнем подъезде. Я бы сразу подумала, что вы будете каждый день с утра пораньше приходить проверять, помыла ли я полы.

– Отличная идея! – обрадовалась Людмила. – Я бы с радостью к вам каждый день заходила, да неловко вас беспокоить. А вы подсказали такой прекрасный повод! Только с утра пораньше не обещаю. Я – классическая «сова».

– А я – вообще богема, – напомнила Джини. – Мне положено спать до полудня. А потом бутылки сдавать.

– В тапочках и с авоськой, – кивнула Людмила. – Я знаю! В моём детстве в квартире под вами, где немец, жил скульптор дядя Пантелеймонас. И регулярно так с бутылками выходил. Хотите посмотреть ярмарку? У нас есть ещё полчаса. Если скажете «нет», я сяду в сугроб и заплачу.