Сяовэнь не договорила, Ван Чанчи тут же подхватил разговор:

— Тогда я не знал, насколько жестокой может быть реальность, но в нескольких схватках с ней я понял, что она — Гуань Юй, а я — Хуа Сюн[32]. Тогда я считал, что судьбу можно изменить, если пойти на жертвы, но теперь я понял, что надо просто хорошо соображать, то есть шевелить мозгами. Надо уметь анализировать и отдавать предпочтение не физическим, а умственным способностям. Если говорить о разлуке, то я как никто другой не хочу расставаться с Дачжи. Была б моя воля, я бы его зацеловал, я бы доставал для него с неба звезды, но для этого нужно обладать мощью. Наши финансы ты подсчитала. Как видишь, их до сих пор недостаточно, а если прибавить еще и всякие непредвиденные расходы, например расходы на свадьбу, на покупку недвижимости, то сможем ли мы вообще свои жалкие усилия называть мощью? Если бы Дачжи был каким-нибудь дурачком или убогим, он бы всю жизнь мог провести со мной за покраской, и я бы это принял. Но поскольку он растет таким сметливым и симпатичным мальчуганом, то обрекать его на жизнь обычного работяги было бы преступлением против дара самой природы. Возможно, сейчас тебе кажется, что я бесчеловечен, но в будущем, когда Дачжи хорошо устроится в жизни, ты мое решение одобришь. Нынешняя жестокость направлена против нас, а вот будущая жестокость будет направлена против Дачжи. Хорошенько взвесь все за и против. Пока Дачжи к нам не привязался, нужно поскорее принять это решение.

Своим плачем Сяовэнь разбудила Дачжи, и они стали плакать вместе; ее плач был скорбным и горьким, а его — звонким и раскатистым. Пока Ван Чанчи слушал их рыдания, у него самого защипало в носу.

51

После этого разговора Сяовэнь больше не работала по ночам, вместо этого она и днем и ночью не отходила от Дачжи. Иной раз, когда Ван Чанчи протягивал к Дачжи руки, чтобы просто его понянчить, она подсознательно уклонялась и настороженно следила за его действиями.

— Я же его отец, а не торговец живым товаром, — говорил Ван Чанчи. — Это была совершенно дурацкая идея, я постоянно себя ругаю за сказанное.

Только после этих слов Сяовэнь недоверчиво передавала Дачжи на руки Ван Чанчи. Он утыкался носом в его личико и, вдыхая его аромат, таял без остатка.

— На самом деле, — говорил Ван Чанчи, — у богатых свои неприятности, а у бедняков свои радости, так что совсем необязательно, что ему бы понравилась такая жизнь.

— Ты едва не выбросил Дачжи как какой-нибудь мусор, — упрекала его Сяовэнь.

— Это называется не «выбросить», а «оформить».

— И куда же ты его решил оформить? — спрашивала Сяовэнь.

Ван Чанчи ничего не отвечал. Зрачки его замирали, точно он отходил от сильного похмелья или о чем-то задумался.

— Когда я выходила за тебя, то думала, что ты порядочный, только сейчас я поняла, какая гнилая у тебя душа.

Ван Чанчи продолжал сидеть все так же, не моргая, словно неожиданно ослеп.

— Если ты мечтаешь о хорошей жизни для Дачжи, по чему не стараешься как следует выполнять роль отца? Ведь всякий богач произошел из бедняка. И вообще, ты только и думаешь, что о прибыли.

Ван Чанчи не возражал, принимая критику Сяовэнь. Так или иначе, он ведь тоже часто высмеивал Сяовэнь, поэтому нужно было и ей дать возможность отыграться. Как аукнется, так и откликнется.

— Да ты хуже, чем мои клиенты! — возмущалась Сяовэнь.

Словно получив хороший удар палкой, Ван Чанчи, услышав такие слова, наконец открыл рот:

— Во-первых, — начал он, — я признаю, что хуже твоих клиентов. Ведь кто они такие? Состоятельные люди. Где уж таким, как я, нищим да бездомным, которые считают каждую копейку, ходить по проституткам? Во-вторых, следует знать, что душа у меня не гнилая. В семье, которую я подобрал для Дачжи, дедушка — чиновник, бабушка — полицейский, мать — доцент в университете, а отец — бизнесмен. У них есть и власть, и деньги. Если Дачжи попадет в их семью, то будет жить в счастье и довольстве.

— Раз они такие хорошие, что же не могут родить сами?

— Не получается забеременеть.

— А ты откуда знаешь?

Ван Чанчи промолчал. Сяовэнь свой вопрос больше не повторяла. Она снова стала работать по ночам. Каждый раз, подходя к дому, она замедляла шаг, представляя, что сейчас откроет дверь, а Дачжи уже нет, он уже попал к богачам. Но, открывая дверь, она всякий раз находила Дачжи на месте. Он лежал себе под боком у Ван Чанчи и спокойно посапывал, даже во сне посасывая свои крошечные пальчики. Раньше Сяовэнь первым делом шла в душ, а сейчас она первым делом шла смотреть на Дачжи. Иногда она на него так засматривалась, что могла простоять в одной позе полчаса. Она накупила для Дачжи кучу вещичек и теперь каждый день одевала его в новое. Все старые игрушки, которые приносил когда-то Ван Чанчи, она выбросила и купила новые. Сяовэнь выбирала для Дачжи лучшие молочные смеси, лучшую детскую коляску, чтобы он рос как отпрыск богатых родителей. Каждый день, купая Дачжи, она осматривала его самым тщательным образом, запоминая все детали: маленькую родинку на затылке, форму пупка, вихры на макушке, пальчики на руках и ногах, словно это могло защитить его от похищения.

— У них в семье действительно все так здорово? — не вытерпев, спрашивала Сяовэнь.

— В чьей семье? — терялся Ван Чанчи.

— Когда ты возьмешь меня с собой, чтобы я посмотрела на них? — не унималась Сяовэнь.

— Ты что, шутишь? Думаешь, что к ним можно ходить, как к родственникам? — неизменно отвечал Ван Чанчи.

— Раз ты считаешь, что у них такая хорошая семья, то почему не унесешь туда Дачжи, пока я на работе?

— Так ты согласна?

— Неужели здесь требуется мое согласие?! — вдруг завопила Сяовэнь.

— Ну… тогда я сейчас его унесу. — Сказав это, Ван Чанчи взял Дачжи на руки.

Отобрав Дачжи, Сяовэнь закричала:

— Ты не можешь уносить его прямо на моих глазах!

Ван Чанчи стал хлопать себя по голове, не зная, куда ему деться.

— Я не то чтобы не думал унести его втихаря, но каждый раз, когда я уже стоял у порога, мои ноги словно прирастали к полу. Раз за разом мне удавалось отходить все дальше, и однажды я даже дошел до моста через Сицзян, но потом Дачжи расплакался, и я, размякнув, принес его обратно.

— Ты все-таки желаешь ему хорошей жизни или нет?

— Да, но у меня рука не поднимается.

— Тогда пусть он всю жизнь, как и ты, проведет за покраской, и пусть всю жизнь меня ненавидит.

— Может, ему удастся поступить в университет?

— Когда-то твой отец думал точно так же, но ты никуда не поступил.