Так получилось, что мне пришлось пройти самый настоящий и очень строгий экзамен перед собственным братом. Мои каблуки не должны были расходиться более чем на восемь дюймов, отворотам на брюках следовало доходить точно до туфель; он снабдил меня галстуками — выбросил мои и повесил на вешалку новую дюжину по собственному выбору. Саймон становился страшен, если ему казалось, что я ношу одежду не так, как он велел. К элегантным вещам я потерял интерес со времен Эванстона. Я ждал, что Мими высмеет меня за маникюр. О ногтях я особенно не заботился, но для книжного вора уход за ними оказался ценным качеством. Глядя на мои галстуки и ногти, кто мог заподозрить меня в краже? Воровать я, естественно, не бросил. Маму мне больше не приходилось содержать — заботился о ней Саймон. Но хотя он и платил за меня повсюду, все равно находиться рядом с ним было дороговато. Иногда требовалось дать на чай, купить напитки, сигары или букетики на корсаж для Шарлотты; из прачечной и чистки теперь тоже присылали больше счетов. Кроме того, иногда субботними вечерами я ходил с Падиллой и нашими друзьями на Лейк-парк-авеню. И еще я старался скопить деньги на восстановление в университете. Хитрый Саймон давал мне немного наличных — в основном покупал вещи. Он хотел приучить меня к дорогим потребностям, чтобы мне самому захотелось разбогатеть. А когда я стану клянчить у него, он и поймает меня на удочку.

Из парикмахерской мы поехали к «Филду» и купили около дюжины сорочек, итальянское нижнее белье, слаксы, обувь; всего этого у него было в избытке: я видел полные всякого добра ящики, шкафы, полки, но он продолжал делать покупки. Частично это объяснялось тем, что в свое время он стоял по другую сторону прилавка или помогал примерять туфли, а кроме того, искушал меня. Впрочем, и в парикмахерской, и в магазинах Саймон старался взбодриться; спал он плохо, выглядел вялым и больным, а однажды, заехав за мной, закрылся в туалете и там плакал. После этого он уже не поднимался наверх и сигналил под окнами, вызывая меня. Он сказал:

— Не выношу твое жилье, там не убирают. Ты уверен, что в квартире нет насекомых? И уборная грязная. Как ты только туда ходишь?

Вскоре он стал говорить о моей квартире с тем же подозрением и определенным подтекстом, что и о моей внешности.

— Когда ты покинешь эту крысиную нору? Такие места — рассадники болезней и эпидемий!

В конце концов он перестал приезжать. Если хотел меня видеть, звонил, иногда присылал телеграммы. Поначалу он настаивал, чтобы я всегда был рядом. В тот раз мы бродили по сверкающему универмагу, обдуваемые теплым ветерком вентиляторов, а потом он, в новом галстуке, поехал на Вест-стрит, находясь в приподнятом настроении, и вдруг все изменилось: Саймон нажал на газ — должно быть, представлял, что мчится на предельной скорости. Но когда автомобиль, с визгом повернув за угол, обрел равновесие, Саймон тоже пришел в себя. Однако по тому, как он вел машину, как яростно спорил, было видно, что мысли о самоубийстве не покидают его;

под сиденьем он всегда держал баллонный ключ на случай разборок на дорогах, ругался на улице при малейшем поводе, ездил на красный свет и разгонял испуганных пешеходов. Правда заключалась в том, что его карманы были полны денег, — аванс за обещание стать богачом, которое должно было исполниться.

Весной он арендовал площадку — в конце угольного сезона. На ней не было транспортной ленты, только длинный отрезок узкоколейки, и начавшиеся дожди превратили весь двор в болото. Пришлось откачивать воду. Первый уголь сгрузили прямо в жижу. Офис выглядел как лачуга, платформа весов требовала дорогостоящей починки. Несколько тысяч долларов быстро кончились, пришлось занимать; Саймон взял кредит на работу с брокерами, и проценты требовалось платить в срок. Помог дядя Чарли, но и перед ним были обязательства.

Кроме того, Саймон положил большое жалованье менеджеру и весовщику Хэппи Келлерману, которого увел из крупной вест-сайдской компании. Он взял бы на это место меня (может, платил бы чуть меньше), если бы я что-то смыслил в работе. Поэтому он настаивал, чтобы я приходил учиться у Хэппи, что я и делал, проводя много времени в офисе: не смог ему отказать, когда он схватил меня за руку — в уголки потрескавшихся губ набилась грязь — и низким, хриплым, злым голосом, казавшимся пьяным из-за длительного нервного напряжения, прошипел:

— Мне нужен человек, которому можно доверять. Нужен!

Однако вряд ли Хэппи в чем-то мог его подвести. Это был пивной saufer[162], плюгавый, сутулый, юморной, сморщенный, слабый и гнусавый, с жирными пятнами на брюках; вздернутый нос придавал ему обиженный и робкий вид; круглые хитрые глазки говорили, что у него есть защитники. Он tio listo[163], карнавальный тип, любитель борделей. У него был стиль танцора в дешевых увеселительных заведениях, чечеточника, работающего с тростью; он словно напевал «Я ходил в школу с Мэгги Мерфи» и рассказывал в накуренном зале разные истории, пока зрители ждали появления голой дивы с ее номером. В его репертуаре имелись безобидные анекдоты, пуканье для смеха, собачье тявканье; его любимая шутка — подойти сзади и с рычанием схватить за ногу. По желанию Саймона приходилось проводить с ним целые дни, изучая бизнес. Отказать было невозможно — особенно после рыданий брата в туалете.

Я отдыхал от Хэппи в обеденное время. Он трясся в автомобиле до Холстед-стрит, потому что ненавидел ходить пешком. Возвратившись в два, он брел по подъездной аллее от остановки, неся пальто, широкополую соломенную шляпу и жилет, набитый сигаретами, карандашами и визитками; у него самого была визитка с надписью: «Хэппи Келлерман, представитель фирмы "Марч. Уголь и кокс"» — и рисунок: петух гонится за курицей, — а внизу слова: «Ненавижу бизнес». Придя, он проверял коромысло на весах, бросал в печку «Тайме», обходил площадку, а в жаркие дни мы сидели у бетонного колодца, из которого поднималась прохлада. Офис напоминал хижину поселенца или затрапезный дом на Вестерн-стрит. Через дорогу устроили скотоприемник — грязные животные ревели в клетках, просовывали рыжие морды сквозь рейки; колеса грузовика тонули в угольной пыли, уголь трескался и тускнел сверху, лопухи гибли на корню. В углу двора поселились крысы, они не убегали и даже не шевелились, когда к ним подходили, там обитали целые семьи, кормились и растили детенышей. Я никогда раньше не наблюдал так близко их жизнь, они делали что хотели, бесстрашно снуя у наших ног. Саймон купил пистолет («на всякий случай») и стрелял по ним — зверьки разбегались, но вскоре возвращались. Они даже не удосужились вырыть норки, лишь сделали небольшие углубления для гнезд.

Хэппи регистрировал продажи на больших желтых листах; первоклассный писарь, гордящийся красивым почерком, он сидел на высоком стуле в плоской соломенной шляпе, чередуя жирные и тонкие штрихи. Старомодный, поцарапанный за время долгой службы желтый бухгалтерский стол стоял у небольшого квадратного оконца, в котором виднелась голова Хэппи, а иногда появлялся и Саймон, выписывающий чеки в толстой чековой книжке. Поначалу подобное занятие приводило его в восторг. Выведав у меня, что я должен Падилле два бакса, он чрезвычайно обрадовался возможности оплатить мой долг одной своей подписью. Теперь былая радость ушла: цифры в балансе становились все мельче, — и ему вспомнился его последний смелый поступок: попытка быстро раздобыть деньги, чтобы жениться на Сисси. Он считал, что на карту поставлена его жизнь. Когда Саймон пришел ко мне и сообщил о своем намерении жениться и серьезном отношении к деньгам, то не просто трепал языком, о чем теперь свидетельствовало его страдальческое, погасшее лицо и поведение на грани безумия. Он смотрел с таким несчастным видом на это угольное Саргассово море во время летней стагнации и духоты, что у меня от ужаса пересыхало горло. Я почти бросил свой воровской бизнес, не читал книги, а бродил по двору рядом с братом, засунув руки в карманы, не только от одиночества, но и от самого настоящего страха. Меня пугало, как небрежно обращается он с оружием, стреляя по крысам. И еще он жаловался на тяжесть в голове: