именно своей личной правдивостью, залогом которой служили его беспристрастность, честность и независимость. Едва ли какая-то фигура в политике вызывает больше справедливых подозрений, чем профессиональный рассказчик истины, обнаруживший некое счастливое совпадение между истиной и интересами. Лжецу, напротив, не требуется такого сомнительного приспособленчества, чтобы появиться на политической арене; его огромное преимущество в том, что он, так сказать, и без того всегда в гуще ее событий. Он по своей природе лицо действующее; он говорит то, чего нет, потому что хочет, чтобы все было по-другому – т. е. он хочет изменить мир. Ему помогает неоспоримое родство нашей способности действовать, изменять мир, с той загадочной способностью, которая позволяет нам сказать «светит солнце», когда на самом деле льет как из ведра. Если бы наше поведение было полностью обусловлено, как того хотели некоторые философы, мы никогда бы не смогли совершить это маленькое чудо. Короче говоря, наша способность лгать относится к немногим очевидным и наглядным подтверждениям того, что человек свободен (а вот способность говорить правду – совсем необязательно). Мы вообще можем изменить обстоятельства, при которых живем, только потому, что мы от них относительно свободны; лицемерие и лживость суть извращение этой свободы и злоупотребление ею. Если для профессионального историка практически непреодолимо искушение попасться в ловушку необходимости и неявно отвергнуть свободу действия, то для профессионального политика почти столь же непреодолимо искушение переоценить возможности этой свободы и примириться с лживым отрицанием или искажением фактов.

Конечно, в том, что касается действия, организованная ложь – явление исключительное, но беда в том, что ее противоположность, простой пересказ фактов, вообще не ведет ни к какому действию; даже наоборот, при нормальных обстоятельствах он скорее подталкивает к принятию вещей такими, какие они есть. (Это, конечно не означает, что политические организации не могут оправданно прибегать к обнародованию фактов или что те или иные факты, доведенные до сведения публики, не могут серьезно воодушевить и укрепить этнические или социальные группы в их требованиях.) Правдивость потому никогда не причисляли к политическим добродетелям, что от нее на самом деле мало толку в деле изменения мира и обстоятельств, т. е. в подлинно политической деятельности. Только там, где сообщество вступило на путь организованной тотальной лжи, а не просто лжет по каким-то отдельным вопросам, может правдивость как таковая, без поддержки и искажения властными силами и интересами, стать первостепенным политическим фактором. Там, где все лгут по всем важным вопросам, рассказчик истины (знает он о том или нет) начинает совершать поступки; он тоже вовлекает себя в занятия политикой, ведь в том маловероятном случае, если он выживет, он даст начало изменению мира.

Однако в этой ситуации он вскоре снова с неприятным удивлением обнаружит, что оказался в проигрышном положении. Выше я упомянула случайный характер фактов, которые всегда могли бы быть иными и потому не имеют в себе ни намека на то, что человеческий ум воспринимает как очевидность или правдоподобие. Поскольку лжец волен придать своим «фактам» такой вид, чтобы они отвечали выгоде, удовольствию или даже просто ожиданиям его аудитории, скорее всего, он будет более убедителен, чем рассказчик истины. Действительно, правдоподобие обычно будет на его стороне; его рассказ будет звучать как бы более логично, ведь из него счастливым образом исчезнет элемент неожиданности – одна из знаменательных черт любых событий. Не только истина разума ставит здравый смысл «с ног на голову», как выражался Гегель; действительность довольно часто идет вразрез со здравыми рассуждениями ничуть не меньше, чем с выгодой и удовольствием.

Пришло время поговорить об относительно новом феномене массовой манипуляции фактами и мнениями, которая проявляется в переписывании истории, в создании имиджей и фикций и в реальной государственной политике. Политическая ложь традиционного толка, хорошо известная из истории дипломатии и государственного управления, касалась либо настоящих тайн (данных, которые никогда не оглашались публично), либо намерений, которые в любом случае не могут быть столь же достоверны, как свершившиеся факты; как и все, что творится у нас внутри, намерение суть не действительность, а возможность, и всегда может случиться, что, намеревавшись солгать, мы в итоге скажем правду. Политическая ложь современного толка, напротив, успешно работает и с тем, что вообще не представляет тайны и известно практически каждому. Яркий пример – переписывание истории на глазах у тех, кто был ее свидетелем, но не менее показательны и всевозможные виды имиджмейкинга, когда, опять же, любой известный и установленный факт может отвергаться или игнорироваться, если он вредит имиджу. Ведь задача имиджа, в отличие от старомодного портрета, не в том, чтобы льстить действительности, а в том, чтобы полноценно ее подменять. И конечно, благодаря современным техникам и средствам массовой информации такой заменитель получает куда больше публичного внимания, чем оригинал. И вот мы сталкиваемся с высокоуважаемыми государственными деятелями, такими как де Голль и Аденауэр, сумевшими выстроить принципы своей политики на откровенных нефактах, например что Франция относится к числу победителей последней войны и тем самым к числу великих держав и «что зверства национал-социалистов пользовались согласием лишь относительно небольшого процента населения страны»[214]. Все эти неправды (знают их авторы об этом или нет) имеют в себе насильственную составляющую; организованная ложь всегда тяготеет к уничтожению того, что решено отрицать, хотя только тоталитарные правительства сознательно используют ложь как первый шаг на пути к убийству. Когда Троцкий узнал, что не принимал никакого участия в Октябрьской революции, ему, должно быть, стало ясно, что его смертный приговор подписан. Понятно, что проще устранить публичную фигуру из исторических хроник, если одновременно устранить ее из мира живых. Короче говоря, разница между традиционной ложью и современной чаще всего сводится к разнице между скрыванием и уничтожением.

Кроме того, традиционная ложь всегда касалась только частностей и никогда не предназначалась для того, чтобы обмануть буквально каждого; она предназначалась врагу и должна была обмануть только его. Эти два ограничения до такой степени уменьшали ущерб, наносимый ложью истине, что нам задним числом такая ложь может казаться почти безвредной. Поскольку факты всегда возникают в том или ином контексте, ложь по поводу частностей (т. е. неправда, не преследующая цели изменить весь контекст) как бы проделывает в сотканной из фактов материи дырку. Как известно любому историку, ложь можно вычислить, подметив несоответствия, прорехи и швы. Если текстура в целом оставлена в неприкосновенности, ложь в конце концов всплывает как бы сама собой. Второе ограничение касается тех, кто участвует в обмане. Раньше все они относились к ограниченному кругу государственных деятелей и дипломатов, которые сами все-таки знали правду и в своем кругу