— Но я все-таки так бы уж не стал… — попытался отец Арбова.

— Погоди, не перебивай, — замахал на него руками Арбов. — Да, конечно, всё это было у нас и было искренним, настоящим, но до какой-то грани. А дальше?.. Маринка-сестра принимала грань как данность, порядок вещей де такой, и не заморачивалась, не брала вообще в голову. Мама наша при всей любви, сострадании, видела себя со стороны скорбящей и сострадающей. Не перебивай, я же сказал, «при всей боли», «при всей искренности». А скажи ей, возмутится неимоверно, оскорбится, она же искренняя. Она любит себя сострадающей, любит себя скорбящей, а глубина ее боли оправдывала бы полностью ее здесь, если б ей вообще нужны были, вдруг потребовались оправдания. А я? Мне было стыдно за эту грань . Я наткнулся на нее в себе, то есть и так, конечно, знал, что она существует, но не ожидал, что не в какой-то там глубине, а рядышком, два шажка до нее… это, знаешь ли, потрясло. Стыд обжигал и в то же время он точка опоры — дескать, добросовестно боремся с гранью … И тут же отвращение к себе самому за всё вот это… Но деваться некуда от самого себя, а ты лежал умирал. Я добросовестно пытался усилить свое сострадание.

— Каждый умирает в одиночку, да? — кивнул отец Арбова. — Не помню, у кого я читал об этом. Это порядок вещей такой.

— Мое несогласие с «Порядком Вещей» оказалось лицемерным. Фальшь того, что считал своей глубиной… правда оказалась вульгарной, непроходимо банальной. Но с ней можно жить, причем вполне, заниматься творчеством — тут какой-то особый оттенок.

— Знаешь, Сёма, — а ведь это мне дана вторая попытка, — отец Арбова попытался приподняться на подушках.

— Лежи, лежи.

— Обычно просят вторую попытку для жизни, судьбы, а мне вот дали второй шанс умереть. Чтобы умер в сознании и без боли?..

Только дело-то в том, что я не просил. Это что, и есть милосердие?!

Отец Арбова замолчал.

А если это всё же моя попытка (Арбов не сказал этого вслух) исправить, переписать заново то, что было тогда, когда он лежал умирал?! Но ведь все эти годы вряд ли это мучило меня, иногда лишь, под настроение или просто из мазохизма. Я в самом деле привык к себе самому. Сжился с самим собой — в меру рефлексии, в меру опустошенности и ты вроде как даже и прав, а если и нет — не страшно, это плата такая за собственную «усложненность», а вообще всё идет по накатанной. Вот! Эта «накатанность» и была нужна мне на самом-то деле. И чего тогда стоило «несогласие с Порядком Вещей»! Получается, я не просил себе шанса насчет отца? Ни шанса, ни — Арбов заставил себя проговорить мысленно, — самого возвращения. И не потому вовсе, что считал нереальным. Сюда и едут за нереальным.

— Погоди, это что получается, — Арбов вскочил, начал ходить по комнате — здешние «аттракционы» не для исполнения желаний — они, что, какие-то усилители совести?! Инопланетный разум так спокойно взял себе это право! Это есть их добро?.. Я не верю, что это они от непонимания, третий век уже как экспериментируют здесь — пора бы понять.

Арбов снова сел на стульчик возле кровати. Даже это чужое вмешательство в его совесть не снимает с него… вину? Не затмевает ее, не отвлекает от нее. Он вдруг понял. Самое время освободиться от самого себя, уйти, не оглядываясь. Только сил уже нет, и идти, — Арбов попытался мысленно усмехнуться, — получается, некуда.

— Единственное, что хоть сколько примиряет меня с инопланетным гуманизмом, — сказал Арбов отцу, — ты появился не для меня.

— Это действительно так, — успокоил его отец. — Теперь я это твердо знаю. Ну а для себя?.. Обдумать, по-мыслить пропущенное, скомканное по ходу жизни, всё то, что искажалось, затмевалось жизнью? — Отец Арбова замолкает, но не удерживает паузы. — Знаешь, у меня не слишком-то получилось. Не из того теста, не того замеса, в самом деле, не те мозги. Нет, кое-какой прогресс всё же есть, — попытался отец Арбова. — Так что еще два-три таких «воскрешения» и я, наконец, начну соответствовать. — Сбился со взятого тона. — Смерть страшна в любом случае, даже когда вроде как уже знаешь, что там … А умирание некрасиво и жалко, сколько бы «синтезатор» ни старался эту мою вторую попытку сделать величественной или хотя бы поучительной для окружающих.

Отец Арбова показал глазами на прикроватный столик, Арбов понял его, взял стакан, налил воды из графина, поднес к губам отца. Отец улыбнулся одними губами. Они поняли друг друга, «подать последний стакан воды и всё такое». Арбов улыбнулся тоже.

— Вытри, — сказал отец.

— Что?

— Вытри, вытри.

Арбов понял, вытер слезы, посидел минуту, прижимая большим и указательным уголки закрытых глаз у переносицы.

— Из ниоткуда и в никуда, — вдруг сказал отец, — отвлекаясь на пустяки по пути. Понимаешь, — у него снова несколько окреп голос и, казалось, вернулось сколько-то силы, — мы поверхностны… неискоренимо, неизбежно поверхностны. Но и Вечность поверхностна… А как должно было бы… О чем мечтать, к чему, — он попытался сказать с интонацией Семена Арбова, — «устремляться мысленным взором», — я не знаю. — Он задумался, Арбову показалось, что отвлекся. — Сколько-то было счастья, — наконец сказал отец Арбова, — довольно много тоски, постоянства одиночества. И вот за эти две недели мне впервые далась чистота.

— Чистота чего? — спросил Арбов.

— Тоски, одиночества, счастья, еще чего-то, не знаю… главное, что чистота.

Арбов накрыл его ноги пледом, потому что отцу вдруг сделалось зябко.

— Все эти маховики, шестеренки Бытия, — продолжил отец Арбова, — Бытия ли, Ничто за-ради глубины и еще свободы… Но у них не очень-то получается. Почему? Не знаю. Что-то такое ускользает не только от нас, но и от самой Реальности. Это, наверное, должно примирять, да? Но почему-то не примиряет.

— Но свет же есть! — возразил Арбов.

— Наконец-то ты понял, о чем я, — кивнул отец.

Деликатный стул в дверь, Арбов открыл — на пороге управляющий. Арбов всё понял.

— Да, — сказал, подтвердил управляющий.

Арбов вышел к нему в коридор, закрыл за собой дверь.

— Арсений, умоляю вас, ну еще хоть сколько-то.

Арбов понимал, что эти его слова не имеют ни малейшего смысла, но не говорить их не мог сейчас.

— Вы же всё понимаете. — Управляющий сказал очень просто и человечно.

Арбов замолчал.

— Мы должны посадить его, — управляющий одернул самого себя, — Бориса Михайловича в кресло и вывезти в сад… в то самое место, где вы его нашли тогда, Семен.

— Я сам, — ответил Арбов.

Одной рукой подхватил под колени, другой под мышки — Арбов поразился, каким легким стало тело отца. Прикосновение, подъем, усаживание в кресло — всё вызвало боль, но боль оказалась недолгой.

— Только начал привыкать ко всему этому, — отец хотел показать на грудь, но у него уже не получилось, — тело пришлось впору, если в целом. — И тут же без перехода: — Сёма, это не похороны, не… То есть не надо скорби. Ты понял меня? Всё уже было в своё время. Ни к чему повторяться. Постарайся, ладно? Это всего лишь восстановление равновесия, — отцу показалось, будто он нашел, наконец, слово, то есть он знал его раньше, но только сейчас понял, что это и есть слово — нарушенного вмешательством чего-то инопланетного в наш баланс. Вмешательство вряд ли есть свобода для нас, скорее действие из иной причинности, и только. Поэтому давай мы с тобой попытаемся без надрыва и…