Она разрыдалась. Высвобождающие слёзы радости.

— Какой тягостный, муторный день, — говорит портье, — и какая еще будет ночь. Как ты думаешь, синтезатор добра…

— Терпеть не могу этот сленг постояльцев, — скривился управляющий.

— Так как ты думаешь, что с ним сейчас?

— Он в самом деле меняется.

— Наверное, да… С ним иногда бывает, — и тут же портье попытался в своей манере: — Он у нас впечатлительный, правда? Главное, лишь бы, опять-таки языком постояльцев, «не перегорел».

— Он становится только сильнее от этих своих трансформаций, ты знаешь это не хуже меня.

— До сих пор становился, — ввернул портье. — И к тому же, что считать силой? Применительно к нему мы с тобой это всегда понимали по-разному.

— В общем, да, — согласился управляющий.

— Кстати, как бы тебе хотелось, чтобы он становился сильнее или же «перегорел»?

— Не твое дело.

— То есть это надо понимать как…

— Нет, — не дал докончить фразу управляющий. — Просто не твое дело и ничего более.

Утром все собрались за завтраком в ресторанчике отеля. Управляющий тоже был с ними.

— Вы довольны? — в этот вопрос управляющему Ветфельд вложил максимум яда, но, глянув на Арбова, замолчал.

Лидия встретилась взглядом с Арбовым. После своего ночного катарсиса она готова была сострадать.

— Вам осталось три дня, — зачем-то сказал управляющий.

— Я, наверное, продлю, если не возражаете. — Это не было просто бравадой или же демонстрацией мужества. Лидия действительно была мужественна сейчас. Она говорила с «аттракционом» с позиции силы, мерной силы, в себе уверенной, подсвеченной изнутри силы.

Ветфельд был поражен, как она прекрасна сейчас, как прекрасна сама минута такой свободы. Свободы от того, что несоизмеримо сильнее тебя и заведомо непостижимо. А он все эти дни занудливо выклянчивал равенства в Контакте.

Лидия примерно поняла смысл этого взгляда Ветфельда.

Арбов весь день гулял по городу. Он никогда больше не зайдет в сад.

— А вы тогда еще завидовали мне насчет свободы, — улыбнулся Ветфельд.

— Получается, каждый из нас ехал сюда за чем-то самым важным, сокровенным, пусть даже понимая, что нам не дано, не положено, — говорит Лидия, — а теперь вот радуемся, что высвободились, вывернулись из-под благодеяния, чуда, из-под всей этой казуистики милосердия сверхцивилизации.

— Свобода оказалась важнее невозможного и недостижимого? — удивился Ветфельд. — А мне всегда казалось, что свобода в недостижимом, из недостижимого… как странно.

— Просто мы переоценивали себя, — попыталась успокоить его Лидия, — себя и саму реальность.

— Что-то протестует против этого, Лидия. Пусть вы предлагаете свободу… Но это же свобода от того, что глубже тебя?

— Получилось, что так — кивнула Лидия. — Кто ж знал.

— Вы предлагаете еще и покой.

— Я не думала об этом, — удивилась Лидия, — но кажется, вы правы.

— А я и ехал сюда за покоем, как я теперь понимаю, а обрел… — Ветфельд замолчал. — Вы же, Лидия, как мне кажется, хотели стать такой, у которой может быть то самое желание, которой оно причитается. И еще вы хотели драйва. Извините, — смутился Ветфельд.

— Всё нормально, — сказала Лидия.

— Я понимаю… вы превзошли то, чего не достигли, до чего не доросли, превзошли самой своей свободой от него… Но что-то всё же не то в этом. Не то.

— Вы пытаетесь отрефлексировать, так сказать, проанатомировать свободу, Курт. А надо просто быть свободным, понимаете? Не сочтите за пафос, конечно.

— Но что ж это! Из нас троих несчастен и опустошен тот единственный, кто получил такое, на что человек вообще не вправе рассчитывать.

— Вы считаете, что Арбов сломлен?

— Он сумеет… тот опыт невозможного , что он получил здесь, не может просто так раствориться, кануть, — жестикулировал Ветфельд.

— Неужели свобода и в самом деле оказалась важнее счастья, судьбы или же мы притворяемся только?

— Мы боимся самообольщения.

— Что свобода для нас: некая школьная истина, чуть позже, какая-то может слишком уж общая жажда свободы… Для одних из нас она даже какая-то компенсация нашей бездарности, дескать, «зато свободен», для других способ быть , недоступный, как правило, но главное, что он есть. Так ведь, Курт?

— Но эта ваша свобода от глубины — на самом деле она вместо … вы это понимаете?

— Я просто вдруг стала реально смотреть на вещи. Поздновато, правда? Но всё же лучше, чем никогда. Реальная свобода для реальных, непридуманных нас.

— Обманывать себя посредством свободы? Нет, Лидия, кажется, можно лишь обмануть свободу — свою свободу! Но свобода немыслима вне истины.

— Вы так уверены? — глянула на него Лидия.

— Вы тоже это знаете. — Ветфельд смутился под этим её взглядом. Вы же спросили, не обольщаемся ли мы насчет свободы.

— Я спросила совсем другое, — сказала Лидия.

— Эта изначальность вашей интуиции, — только в истине, в подлинности мы можем быть свободными, иначе какая это свобода.

— Хорошо, — кивнула Лидия. — Я запомню это ваше… ваши слова.

— Вы так странно смотрите на меня сейчас?

— Это так… показалось.

— У меня аллергия на здешние воды, как ни странно, — говорит Арбов. — Не слишком сильная, но краснеют глаза и слезятся.

— Я бы на твоем месте всё-таки не бросала полностью, — отвечает Лидия. — Попробуй уменьшить дозу.

Арбов и Лидия гуляют по городу после ужина.

— Да и так ли она благотворна, — говорит Арбов. — В прошлый раз эффекта от курорта хватило месяца на три, ну, на четыре, от силы.

— А мне так очень даже… правда, у меня что, банальный гастрит. В принципе, его можно обуздать и без помощи Чешской Республики, Карла IV и Вржидельни колоннады.

— У меня сложнее, — сказал Арбов, — но после экзорцистской процедуры над моим хеликобактером…

— Семён, — перебивает, почти кричит Лидия. — Я же вижу, ты считаешь, что я…

— Я ничего не считаю, — отрезал Арбов.

— Поверь, моё желание, — сказала, заставила себя сказать, — поменяться с твоим отцом было искренним и эти долбаные аттракционы не исполнили его не потому, что я отступилась или не слишком хотела этого.

— Я уже говорил тебе, отец ни за что бы не согласился… в отличие от меня. Так что можешь считать, не произошло потому, что отец не согласился бы, если у тебя вдруг неспокойна совесть.