– От одной мысли об этом мне хочется напиться.

– У меня есть кое-что для вас, сэр.

Я сунул руку в карман, достал деньги, которые взял из наволочки, и протянул их отцу Мэйбет. Его глаза стали большими и живыми, как два уголька из костра.

– Какого черта?

– Тут чуть больше сорока долларов. Я хочу, чтобы вы взяли их и довезли свою семью до Чикаго.

– Откуда у тебя сорок долларов?

– Я их не крал, – сказал я. – Клянусь.

– Я не могу взять твои деньги, Бак.

– Прошу, сэр. Вам и вашей семье они нужнее.

– Не знаю, что сказать.

– Скажите, что возьмете их. И пообещайте, что потратите их, все, чтобы добраться до Чикаго.

Он поднял глаза от протянутых денег и торжественно поклялся:

– Обещаю.

Он взял купюры и убрал в карман. В отсветах костра я увидел, как по его щеке поползла слеза, следом еще одна. Было тяжело смотреть, как взрослый мужчина плачет, и я отвернулся к темному Хоперсвиллю, где горели другие костры, а вокруг них сидели потерянные души. Отдав эти деньги мистеру Шофилду, я чувствовал себя так хорошо, так упоительно, что если бы у меня их было достаточно, я бы постарался спасти всех.

– Где ты был?

Альберт сел. Луч фонарика выхватил его прищуренные обвиняющие глаза.

– Нигде.

Совесть не позволила мне врать, поэтому я опустился радом с братом.

– Я отдал наши деньги.

– Что?

– Я отдал наши деньги.

– Все?

– Все.

– Кому?

– Мистеру Шофилду. Они нужны ему, чтобы довезти семью до Чикаго.

– А нам они нужны, чтобы добраться до Сент-Луиса.

– Мы доберемся до Сент-Луиса.

– Ты хоть когда-нибудь думаешь перед тем, как совершить глупость?

– Сестра Ив дала их нам, надеясь, что они принесут пользу. Я сделал то же самое.

Брат подтянул колени к груди, обнял их и обреченно покачал головой.

– Он просто пропьет их, Оди. Попомни мои слова. Деньги на ветер. Черт, я понятия не имею, как мы теперь доберемся до Сент-Луиса.

Той ночью я плохо спал, как обычно. Я боялся, что Альберт окажется прав и я просто-напросто сделал положение Шофилдов еще хуже. Я думал о Мэйбет, и мне было больно. Любовь и тревога сплели терновый венок вокруг моего сердца.

Форрест вылез из своего одеяла с первыми лучами солнца, разжег маленький костерок и сварил овсянку в большой жестяной банке, в которой, согласно этикетке, когда-то были персики. Остальные еще спали, но я встал и присоединился к нему у огня.

– Вот это ставку ты сделал вчера ночью, – сказал он, помешивая овсянку. – Сорок долларов.

– Вы слышали?

– Тихая ночь, – сказал он. – Хороший слух.

– Что значит «ставку»?

– На то, что леопард изменит свои пятна. Пьянство сильный противник. Я видел, как оно побеждало многих хороших людей. Но вот в чем дело, Бак. Если не делать таких ставок, ты никогда не увидишь хорошего, что может из этого выйти.

– Вы не считаете, что это была плохая идея?

– Как сказал твой брат, может статься, что ты выбросил деньги на ветер. Но я восхищаюсь твоей верой.

Альберт, проснувшись, продолжал злобно зыркать на меня и ел свою овсянку, отгородившись стеной молчания. Я мог бы рассказать ему про две пятидолларовые бумажки, которые спрятал в ботинке несколько недель назад и которые до сих пор лежали там, но подумал: «Черт с ним».

Позавтракав, я встал.

– Пойду проведаю Шофилдов. Хочешь, выверну карманы? – сказал я брату. – Убедишься, что я не украл что-нибудь еще.

Я видел, что он старается держать себя в руках.

– Нам все еще предстоит долгий путь. Я просто стараюсь уберечь всех нас.

Я это прекрасно понимал и был благодарен, хотя в тот момент я ни за что не сказал бы ему этого.

Хоперсвилль медленно оживал. Я шел по маленькому стихийному городку, люди разжигали костры для готовки, мужчины выкуривали первую за день сигарету, все разминали затекшие члены и протирали глаза от сна. Несколько человек, уже знавшие меня в лицо, если не по имени, дружески здоровались.

Возле типи Шофилдов Мамаша Бил сидела на перевернутом ящике, помешивая что-то в большом котелке над огнем.

– Манная каша, Бак, – сказала она, увидев меня. – Позавтракай с нами.

– Я уже поел, – сказал я. – Но спасибо.

Из типи вышла миссис Шофилд, подгоняя близнецов перед собой. Дети побежали прямиком к реке, которая в косых лучах восходящего солнца казалась расплавленным золотом. Их мать подошла к очагу и улыбнулась мне, но как-то рассеянно.

– Не видать их? – спросила она у Мамаши Бил.

– Пока нет.

– А где Мэйбет? – спросил я.

– Пошла за отцом, – ответила Мамаша Бил.

– Где он? – спросил я, на моем горизонте заклубился темный страх.

Женщины не ответили, но выражения их лиц подтвердили мои догадки. Деньги на ветер.

– Бог знает, что он взял, чтобы заплатить за выпивку, – сказала Мамаша Бил. – Он уже продал все ценное.

– Может, мы ошибаемся, мама, – сказала миссис Шофилд.

Это был скорее крик души, чем утверждение, и у меня разрывалось сердце от того, какую роль я сыграл в последнем горьком и разочаровывающем проступке ее мужа.

Мамаша Бил не ответила, продолжая помешивать горячую кашу в котелке.

– Вон она, – сказала миссис Шофилд.

То, что Мэйбет была одна, говорило само за себя. Вдобавок по ней самой ее – по опущенной голове, поникшим плечам и медленной походке – было видно, что поиски не увенчались успехом.

– Я не смогла его найти, мама, – сказала она, подойдя к нам. – Я искала везде.

Я представил, как она в одиночку ходила в тот незаконный бар и другие подобные места, тщетно разыскивая отца, и все великодушие, которое я испытывал, отдавая этому мужчине наши деньги, оставило меня. Я подумал признать свою вину в том, что их постигла эта напасть, но мне не хватило смелости.

– Он придет, когда пропьет все, что взял, – сказала Мамаша Бил. – А пока манная каша еще горячая, давайте поедим. Мэйбет, позовешь близнецов?

Завтракали в мрачном молчании. Даже обычно шумные близнецы, казалось, ощущали навалившееся на семью отчаяние и не разговаривали. Я старался цепляться за надежду, которую сестра Ив подарила мне в те времена, когда мы жили с ней. Но вместо этого мои мысли возвращались к скелету индейского ребенка, который мы похоронили на острове посреди реки; к Мозу, который погрузился в такие глубины, где до него было не дотянуться, а потом исчез; к деньгам, которые я отдал под влиянием порыва глупой щедрости, и, наконец, к тому, что я все еще скрываюсь от закона и лишь один шаг отделяет меня от пожизненного заключения за решеткой. Когда твою душу накрывает тьма, она не приходит полутонами, она опускается со всей чернотой безлунной ночи. Глядя на пустые лица брошенных женщин вокруг этого очага, я знал, что это моя вина.