Ехавшая мимо полицейская машина сбавила скорость.

– Нам надо уходить, – тихо сказал Альберт, не спуская глаз с проезжающей машины.

Он ушел, и мы с Эмми пошли за ним. Но Моз задержался. Повесив голову, он орошал своими слезами траву вокруг надгробия.

В сумерках я возвращался в Хоперсвилль. Среди деревьев, угольно-черных в темноте наступающей ночи, горели костры, маленькие оазисы света, островки радушия. Я думал о Шофилдах, о том, как они мгновенно приняли меня, мальчишку, который не был им родней, и с какой добротой и щедростью относились… С какой любовью. Я хотел удержать это чувство, и единственное, что смог придумать, это вернуться в их лагерь. Своего рода возвращение домой.

Я шел вдоль реки, когда из темноты мне навстречу метнулась фигура. Сердце мое подскочило в надежде, что это каким-то чудом окажется Мэйбет. Но в следующее мгновение хромота подсказала мне ответ.

– Бак, – сказал капитан Грей, слегка запыхаясь. – Я подумал, что ты можешь вернуться. Тебе надо уходить. Сейчас же.

– Почему?

– Тебя искали какие-то люди. Один из них коп, окружной шериф.

– Ворфорд? Крупный мужчина с красным лицом?

– Он самый.

«Шериф Сначала-Стреляй-Потом-Задавай-Вопросы», – подумал я.

– Как выглядели остальные? – спросил я.

– Был еще один мужчина: высокий, худой, черные волосы, темные глаза.

– Клайд Брикман. С ними была женщина?

– Да, его жена, как я понял. Ты их знаешь?

– Да, и они плохие.

– Они сказали, что слышали про мальчика с губной гармоникой, живущего в лагере. Хотели информацию. Про него и маленькую девочку, которая может быть с ним.

– Что вы им рассказали?

– Ничего. Но они предлагали деньги, и учитывая, в каком отчаянии мы все тут, уверен, желающие нашлись. Тебе надо уносить ноги.

– Спасибо, – сказал я, потом добавил: – Когда доберетесь до Вашингтона, задайте им жара.

– Непременно, – торжественно кивнул капитан Грей.

Я быстро вернулся в лагерь. За время, что мы пробыли на окраине Манкейто, мы ни разу не видели никого рядом с нашей тополиной рощицей и стали несколько беспечны. Я обнаружил, что Альберт развел костер. Над огнем стояли сковородки из армейского набора, и я учуял запах жарящегося бифштекса.

– Тушите костер, – сказал я.

Альберт поднял голову, его лицо было напряженным, он был готов заспорить.

– Почему?

– Брикманы здесь, и шериф Ворфорд с ними.

Эмми сидела по-турецки и смотрела, как Альберт готовит. Я услышал, как у нее перехватило дыхание. Моз сидел с другой стороны от огня, отдельно от нас, как теперь делал всегда, когда находился в нашей компании. Он сидел, сгорбившись, и задумчиво смотрел в огонь, но при упоминании Брикманов выпрямился и напрягся.

Форрест спокойно сказал:

– Кажется, я слышу, как река снова зовет вас.

Альберт залил костер, и мы в мрачном молчании съели почти сырые бифштексы с белым хлебом. Не знаю, как остальные, но я начал верить, что мы оторвались от Брикманов или хотя бы их гнев поутих и они вернулись в Линкольнскую школу, довольные тем, что возобновят свой террор над теми, кто остался в интернате. Сейчас, сидя в темноте вокруг потухшего костра, я боялся, что мы никогда от них не освободимся, что нет такого места, куда они не последовали бы за нами.

– Спускаемся на воду, как только рассветет, – сказал Альберт. – Не успеет никто дернуться, как мы будем уже далеко. – Потом он сказал такое, что поразило меня словно удар: – Моз, ты с нами?

Я плохо видел лицо Моза в темноте, но видел его руки, когда он поднял их и показал: «Не знаю».

Той ночью я плохо спал. Не из-за своей обычной бессонницы. А из-за того, что мир, который я знал, рушился. Я встал и пошел к воде, сел на большой валун и стал смотреть на две связанные звезды, Мэйбет и мою, которые всегда указывают на север. Именно туда нас понесет река. Луна еще не взошла, и река была темным потоком. Когда-то я считал, что она несет с собой обещание свободы, теперь мне казалось, что она приносит только разочарования.

Потом мне в голову пришла мысль такая черная, что я ощутил ее горечь во рту. Зачем мы вообще убежали из Линкольнской школы? Жизнь там была тяжелой, конечно, но по-своему предсказуемой. Там нас не разыскивала полиция. Брикманы были демонами, но я знал, как с ними справляться. Альберт и Моз почти закончили обучение и дальше вольны были выбирать свою жизнь, а что до меня, то я бы сумел пережить оставшиеся годы. Здесь, на реке, ни в чем нельзя быть уверенным – ни в чем, кроме того, что Брикманы и полиция будут охотиться на нас, пока не поймают. Я был уверен, что ночь в тихой комнате – цветочки по сравнению с тем, что ждало нас впереди.

Мы проснулись в серых предрассветных сумерках и тихо погрузили каноэ. Моз помогал, однако ничем не давал понять, поплывет ли дальше с нами. Я боялся его ответа, поэтому не спрашивал. Наконец Эмми подняла эту тему.

– Пожалуйста, плывем, Амдача, – сказала она, назвав его именем сиу. – Мы семья.

Моз долго смотрел на нее, потом так же долго на реку. Наконец он показал: «Но только пока не буду уверен, что ты в безопасности».

Я понял, что он согласился только ради Эмми, а не ради меня или Альберта. Семья? Мертва так же, как надежда, с которой мы начали свое путешествие.

– Что вы будете делать, Форрест? – спросил Альберт, когда мы готовились оттолкнуться от берега.

– Пока не знаю.

– Вы можете отправиться с нами, – предложила Эмми.

Форрест благодарно улыбнулся ей, но покачал головой.

– Мне не хватит места в вашем каноэ. Кроме того, это мой дом. Здесь у меня семья. Пора навестить их. – Он посмотрел на Альберта. – Вы направляетесь в Сент-Луис, но сначала навестите еще одного святого. Сент-Пол. У меня там есть знакомые, они хорошие люди и будут рады помочь вам.

Он достал из кармана рубашки клочок бумаги и огрызок карандаша, что-то написал и отдал моему брату. Он пожал руку Альберту, потом мне, потом потревал Эмми по голове.

Он повернулся к Мозу – теперь Амдаче – и положил руку ему на плечо:

– Wakan Tanka kici un.

– Да благословит тебя Создатель, – прошептала мне Эмми.

Амдача придерживал корму, пока Альберт забирался на нос, а мы с Эмми на свои места в середине каноэ. Потом он тоже сел, поднял весла, и Форрест оттолкнул нас от берега.

Прошел месяц с тех пор, как мы сбежали из Линкольнской школы, и я устал бежать. Все то утро я сидел в каноэ и угрюмо молчал. Остальные тоже притихли, даже Эмми и Кролик Питер. В окружающем пейзаже не было ничего, способного поднять настроение. Всюду вдоль реки лежали свидетельства какой-то катастрофы. Мусор, сухой и гниющий, свисал с нижних веток деревьев по обоим берегам, и когда река поворачивала, у высокого берега лежали кучи плавника. Выцвевшие на солнце стволы затопленных тополей, которые давно вырвало из земли и перенесло на песчаные отмели, выступали из воды, как кости динозавров. Может, эти следы разрушений были причиной нашего молчания, а может, остальные, как и я, просто чувствовали себя так же безнадежно потерянными, словно выкорчеванные деревья.