Они пришли за камергером, адмиралом Судзуки, тот был ранен, но спасся.

Они искали также князя Сайондзи, престарелого советника императора, и бывшего министра-хранителя императорской печати Макино. Оба были предупреждены и успели покинуть дома в пригородах.

— Генро, — сказала я, ни к кому не обращаясь. — Они охотились за генро. Убивали одного за другим.

— Именно так, — подтвердил господин Эшенден. — Они им здорово мешали, эти умные старики, которые знают цену войне.

— А Фукумото, который уже не профессор? Он-то…

— Ну, эти молодые военные волки не просто охотились на людей, их мишень была — политика. Та самая, которую тут формулировал Фукумото, в том числе. Вы ведь говорите, они с адмиралом встречались и беседовали? Конечно, они знают друг друга и заняты одним делом. Которое очень неприятно этим… лейтенантам. Торговая, культурная экспансия… Это не их. Это долго. Быстрее — силой. Да, а те из генро, кто уцелел, должны благодарить за это вас, дорогая Амалия. Особенно наш с вами друг и подопечный, приверженец христианства. С некоторыми, правда, наши уважаемые японские друзья просто немного не успели — мало было времени, чтобы всех предупредить и защитить.

Я подняла на него глаза.

— Да-да, лейтенант Накамура на допросе все рассказал, — сказал Эшенден. — Думал, наверное, что заговор уже не остановишь, и что мы через день, когда придут вот эти сообщения из Токио, осознаем, что имеем теперь дело не с каким-то там младшим офицером разведки флота, а с одним из новых хозяев страны. Частично он был прав, наши телеграммы отсюда пришли в Токио совсем накануне попытки мятежа, японцы, наверное, долго размышляли — что с ними делать, верить или не очень. Но на всякий случай приняли какие-то меры и кое-что успели. Премьер Кэйсуке Окада уцелел. Сегодня, как сообщили мне из Токио, в город войдут новые военные части. А завтра… Ну, наверное, император издаст приказ, и эти вояки, — он кивнул в сторону фотографии, — побросают оружие. Офицеров перевешают. Солдаты поедут в Маньчжурию. Это у них так делается.

Мы молчали.

— Да, дорогая Амалия, ваша работа дала не тот результат, которого вы ожидали, — наконец признал он. — Ваша оценка была абсолютно точной, но она имела значение для одного века, а вчера наступил другой. Теперь все будет куда хуже.

— Это те, кто хотел большой войны в Китае, и не только там, — сказали мои губы. — Но ведь, вы говорите, теперь они все будут?..

Я почувствовала боком, как усмехнулся Элистер.

— Эти — будут, — подтвердил Эшенден. — Но, похоже, оставшиеся, те, у кого хватило ума не поднимать бунт, получат свою войну. Теперь двор и все прочие хорошо поняли, чего хотят даже те военные, которые не убивают умных стариков в постели. Утешимся тем, что им потребуется какое-то время на подготовку этой самой войны. И тем, что эти волшебные острова — как мы благодаря вам теперь знаем — очень, очень мало волнуют кого бы то ни было в Токио. Пока что. Это значит, что какое-то время на создание армии у вашего генерала и местных обитателей есть. А дальше… Ну, мы посмотрим.

Он пожал плечами.

Я аккуратно положила газету обратно на столик. Здесь был еще мой мир, мой добрый мир, рядом с серым фото стоял желтый цилиндрик — стакан с манговым соком, слабо пахнувшим сладкими духами и чуть-чуть — хвоей; капля неспешно прочерчивала дорожку вниз по его холодной стенке.

Звуки вернулись — стук твердых кожаных подметок по мрамору пола, не очень трезвый смех от пустующей эстрады. И негромкие голоса этих двоих, кто помещался напротив нас с Элистером.

Они сидели на противоположных концах дивана, смотрели друг на друга — чем-то очень похожие, оба остроносые, оба — со сплетенными на коленях длинными тонкими пальцами, и говорили о своем.

— В Шанхай, — пробовал это название на вкус мой бывший, мой недосягаемый, мой не случившийся возлюбленный. — Что ж. Но там же наверняка будет очень, очень много необычайных людей и невероятных историй. Лица, судьбы…

— Ну, для этого-то никакого Шанхая не нужно, — возражал ему господин Эшенден. — По крайней мере нам с вами. Истории мы умеем создавать из чего угодно, надо просто иметь хороший глаз.

«Боже мой, о чем они говорят?» — подумала я.

— Вы правы. А например? — поднял изломанную бровь господин Верт. — Вот сейчас и здесь. Что подсказывает вам сейчас ваш хороший глаз?

— Сейчас… — расслабленно окинул взглядом зал Эшенден. — Да вот хоть этот. Ну-ка, что скажете?

— Этот? — с веселым удивлением охотника сказал после паузы господин Верт. — А ведь вы правы. Он великолепен. А его история — ну допустим…

Филиппинский юноша с кожей шоколадного оттенка замер, чуть вытянувшись, слева от нас — там, где был бар. Собственно, я знала его, поскольку знала уже в лицо и по имени всех служащих отеля, кроме загадочной невидимой Элли. Джим — конечно, это Джим. Тот самый, который всегда во всем виноват. Который увидел Лолу и растаял.

Он скрестил руки на груди, посверкивая золотыми пуговицами на обшлагах форменной курточки. Он смотрел невидящими глазами через стекла входной двери отеля туда, где за листьями пальм, знал он, дрожало море — зыбким белым золотом под невыносимым, беспощадным солнцем полудня. Его лицо со вздернутым подбородком застыло, я видела в нем бешенство Эдди, грусть отца Артуро, гневную гордость дона Мануэля, и все сразу одновременно.

— Ну, это же так просто, — вполголоса пропел господин Верт. — Он хотел бы быть пиратом, этот ваш задумчивый юноша. И не просто пиратом. Капитаном.

— Но не в наше же время, — с легким раздражением напомнил ему Эшенден. — Давайте все-таки проявим немного реализма.

— Я сказал — он хотел бы, — упрекнул его Верт. — Хотеть и стать — не одно и то же, не правда ли? В этом-то и есть драма. В этом и есть та самая история, о которой вы…

От бара прозвенел звонок. Джим дернулся, взгляд его с трудом оторвался от незримого моря. Привычно растянув губы в улыбке и от этого сразу став другим, он бросился на звук, чуть не споткнувшись по дороге.

Мы все засмеялись одновременно. Джим успел оглянуться на наш смех и улыбнуться нам отдельно — на всякий случай.

— А знаете, дорогой мой друг, — сказал господин Эшенден, — сейчас мне кажется, что леди Амалия с ее безумным концертом была куда более права, чем можно было подумать. И если мы хоть что-то хорошее в этом мире делаем, если после нас хоть что-то останется, так это не то, что мы сейчас думаем, а вот такие — пусть абсолютно несущественные… как их назвать?.. Истории? Или…

Боже ты мой, подумала я. Как они сидят, склонив головы друг к другу, — да они же о нас полностью забыли, они говорят о чем-то настолько для них двоих важном, что все остальное…

И мне показалось, что остальное — темное дерево потолка, белокаменные арки и колонны, длинные гребешки листьев пальм, белые фигуры движущихся людей — вдруг подернулись золотистым туманом, стали ненастоящими, начали превращаться в полупрозрачную тень. Реальными оставались только вот эти двое, поглощенные разговором о чем-то не понятном мне, но очень важном для них.